Мои невесты (Сборник рассказов) - Владимир Корнилов

— Поздно, парень, спохватился. Любушка — девка гордая. Слюбилась, да не покорилась. При людях ни слезиночки не проронила, Хулу бабью пережила. А как дите под сердце стукнуло… Видать, прежде с Аверьяном все обдумали: коровку продали, хозяйство порешили. Сгинули с землицы родной… Где обитают, одному Богу известно. Не гляди, не гляди так, парень! Вот те крест, не ведаю. Единой весточкой не сподобили с тех самых пор. А ведь знала Любушка, что заявишься! Знала! Наказала снять с тебя вину. Пусть, мол, не печалится. Живет, будто её, Любушки, не было! Люб ты ей был. Загадала жизнь на тебя положить. Да, видать, не судьба! — повторила она слова Любушки, и от памятных безысходных этих слов так нехорошо стало, что впору было ткнуться головой в стол и зарыдать.

В таком бездумье пробыл я весь обратный путь. Перед выездом в город пожилой возница, похоже, из бывших солдат, видно, меня жалеючи, вдруг изрек:

— Вот так, парень. Войны нет. А жизнь опять не без потерь!..

Я промолчал.

ЛЁЛЯ-ДУШЕЧКА

1

Это потом я задумался, что вовлекло меня в эту странную историю. А тогда… Тогда в моей жизни появилась Лёля.

Работала Лёля в маленькой театральной столовой, где питались вечно спешащие куда-то актеры. Институт наш примыкал к зданию театра, и нам, студентам, чаще голодным, чем сытым, разрешено было заглядывать в актерское святилище с черного хода, подпитывать себя, согласно денежной наличности.

Мой друг и сокурсник Серега, имевший постоянную дотацию от, занимающего важный пост, папаши, первым разведал путь в уютный зальчик, где вполне можно было насытиться самими запахами еды, и однажды повел меня с собой.

Пока мы пробирались длинными театральными коридорами, Серега предупредил!

— Есть там такая душечка! И, кажется, в твоем вкусе… Устроились мы в уголке, за столиком, и Лёля-Душечка подошла, произнесла тихо, глядя на Серегу с робкой улыбкой.

— Рада видеть тебя, Сереженька!

Надо сказать, Серега, по общему признанию, был красавцем: темные, волной, волосы, утонченный нос с мужественной горбинкой, обволакивающий взгляд умных глаз — для женщин он был неотразим.

Негласную сторону бытия он познал раньше меня. В наш институт перешел он из ВГИМО, из элитарного Вуза, где не в чести была нравственность, обязательная для всех прочих. Серега отведал вседозволенности, ироничная усмешка все испытавшего человека не сходила с чувственных его губ. И перед официанткой, вставшей перед нашим столиком, он держался до неприличия снисходительно. Не заглядывая в меню, закинув руку за спинку стула, небрежно произнес:

— Лёлечка, как всегда, мне и моему другу, — при этом он показал обеими руками на меня.

Лёля посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом, сказала:

— Очень приятно, — и почему-то вздохнула.

Лёля принесла, поставила перед нами тарелки с ломтями обжаренной свинины, пузырящейся маслом, щедро приправленной обрумяненной картошкой. Я не удержался, сглотнул слюну от вида редкого блюда.

Усунув руки под белый передничек, Лёля-душечка жалостливо смотрела, как управлялись мы с едой «по ресторанному», вилка в левой руке, нож — в правой.

Провожая нас, она сказала, в явном желании задеть самолюбие Сереги:

— Приходите, Вовочка, еще. Рада буду вас видеть!

Я пришел.

Лёля обрадовалась, по-родственному усадила за столик, терпеливо, с мягкой улыбкой смотрела, как, смущаясь, краснея, я разглядываю меню. Выбрал самое дешевое — биточки. Лёля понимающе вздохнула, принесла, поставила передо мной памятную мне свиную отбивную. Я запротестовал. Лёля по-матерински погладила мою голову, упокоила:

— Кушайте, кушайте, Вовочка! — Сходила на кухню, принесла стакан компота. Подперев кулачком щеку, смотрела: ей как будто доставляло удовольствие смотреть, как люди едят.

— Теперь компотик выпейте, — попотчевала она. — С Сереженькой, вижу, вы друзья? — спросила она.

— Друзья, — с готовностью подтвердил я. И, чтобы доказать свое бескорыстие, добавил, — Сережка умный. И красивый.

— Красивый-то, красивый, — согласилась Лёля, в задумчивости поглаживая свои пальцы с гладкой красноватой кожей от постоянного соприкосновения с водой и посудой. — Да разве удержишь при себе такого? — она горестно вздохнула. Вы-то с маменькой-папенькой живете? Или один? — поинтересовалась она.

— Один! Как все. В общежитии, — ответил я, еще не догадываясь, что мой ответ может как-то повлиять на мою судьбу.

Доброе лицо Лёли с желтыми кудряшками, выбивающимися из-под накрахмаленного кокошника, озарилось улыбкой от моего простодушного признания.

— Очень рада, Вовочка, — сказала она ласково, накрыв мои пальцы теплой своей ладонью. — Нас, видно, сам Бог свел. Приходите еще. Мне приятно, когда вы приходите!..

2

Серега признался в новом своем увлечении: его воображением завладела студенточка-певичка из Гнесинского института. Теперь вечерами он выстаивал у храма музыки в ожидании своей нимфы-певуньи.

В театральную столовую он перестал ходить, столовался со своей избранницей в чистеньких кафешках или ресторанах.

Уютный зальчик с погрустневшей Лелей, я посещал теперь один.

Приходил после лекций, к концу смены, когда за столиками никого уже не было.

Лёля оживлялась, заботливо усаживала, приносила что-нибудь из вкусненького. Садилась напротив, привычно подперев кулачком щеку, смотрела сочувственно. Спрашивала: «Как там Сереженька?» — при этом подкрашенные ее губы сжимались в горестный узелок. Но в медлительном ее голосе уже улавливалась примиренность с отступничеством Сереги. И с каждым новым моим появлением в зальчике возрастало ее заботливое внимание ко мне. Постыдную мысль о том, что я пользуюсь ее добротой в каких-то корыстных интересах, я отвергал. Я не был нахлебником. То, что съедал, всегда честно оплачивал. И не сразу понял, что в уютный зальчик театральной столовой приведет меня не только потребность что-нибудь поесть. Мне было приятно, что Лёля встречает меня улыбкой. Обласкивающий ее возглас: «Вот и Вовочка пришел!», вызывал во мне ответное желание быть добрым и внимательным. Все дольше задерживался я за столиком, маленькими глотками цедил компот из стакана, смотрел, как Лёля, прибираясь, ходит по зальчику, привычно расставляет стулья, сметает щеткой крошки на поднос.

Плавные движения рук казались певучими, будто в самой Лёле все время звучала одна и та же ласковая песня, и руки ее работали под эту песню. Прибираясь, она поглядывала на меня, в её улыбчивых взглядах мне чудилось ожидание.

Как-то присев за столик, полюбовавшись на мой студенческий аппетит, Лёля положила свою теплую руку на мою руку, сказала:

— Вовочка, хочу пригласить тебя в гости. На пирог. — Добрый ее взгляд так располагал, пальцы так обещающе поглаживали мою руку, что отказаться было выше моих сил.

Лёля достала из кармашка записочку, вложила в мою руку.

— Здесь, Вовочка, мой адрес. — И рассказала подробно, как добраться до дома на Красной Пресне, где она жила.

3

После фронтовых землянок с сырыми глинистыми нарами, после мужского неуюта студенческого общежития, я оказался едва ли не в райских кущах. Чистота и белизна Лёлиной обители ослепили меня. И покрытый накрахмаленной скатертью стол посреди комнаты, и большой абажур из белого шелка, свисающий над столом, и светло-серебристые шторы от потолка до пола, прикрывающие оба окна, и кружевная накидка на комоде со стадом белых фарфоровых слоников, и пышный белый бант на гитаре, висевшей на стене, и самый зримый предмет — просторная кровать с никелированными шарами, высившаяся в углу, как пароход у причала, аккуратно застеленная белоснежным покрывалом с многопалубным возвышением подушек — все слепило, как слепит при солнце чистый заснеженный лес. И среди этого белого царства снежной королевой гляделась сама Лёля, в белом платье с кружевным полукружьем на высокой груди. Платье плотно облегало ее плотное тело, и Лёля время от времени обеими руками забавно оттягивала от боков стесняющий ее наряд.

Лёля не скрывала радости. Любопытствующую соседку, выглянувшую из своей двери в коридор, не удостоила даже словом. Приобняв за плечи, провела меня в комнату и, как только несколько потрясенный увиденным, я огляделся, тут же усадила за стол со словами:

— Пироги заждались, Вовочка. Устраивайся по-домашнему, буду тебя кормить!..

Обилием домашнего печева, выставленным на стол, по моим подсчетам можно было бы досыта накормить все наше студенческое общежитие. После щедрого куска пирога с капустой и трех пирожков с мясом я почувствовал, что мой не привыкший растягиваться желудок решительно запротестовал. И как Лёля ни уговаривала отведать кусочек сладкого пирога, я отяжелено качал головой и, тупо пялясь на Египетскую пирамиду из румяных, искусно испеченных пирожков, только вяло прихлебывал с ложечкой чай, густо заправленный вареньем. На добром лице Лёли с широким, будто слегка помятом, но тщательно припудренным носом, я видел нескрываемое огорчение, но поделать с собой ничего не мог — последний проглоченный мной кусок стоял в горле.