«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978) - Эммануил Райс

«Опыты» пока в Париже не получаются. Если там бывают Ваши статьи, то я лично очень об этом сожалею. Сожалею также о том, что Ваша книга о Хлебникове должна выйти по-английски. Хотя я на этом языке и читаю вполне свободно, но, все-таки, жаль. Удалось ли Вам, на чужом языке, остаться таким же замечательным критиком, как по-русски?

Сожалею насчет пробела в микрофильме (видно, что фотограф, к которому я обратился (хотя он официальный фотограф Национальной библиотеки), оказался настоящим плутом — выслал Вам микрофильм обыкновенной почтой, хотя ему было уплачено за воздушную, и вот, еще недобросовестно сделал работу). Но теперь уже, увы, этого дела исправить нельзя, ибо книжка была продана за границу, я даже точно не знаю куда — не то в Италию, не то в Швейцарию, не то еще куда-то. Ее предлагали и нам, в Национальную библиотеку, но цена оказалась слишком высокой.

Если Вы продолжаете писать стихи — попробуйте прислать мне несколько, на выбор, для антологии, которую готовлю. Конечно, если Вы согласны в ней фигурировать. Из Вашей длинной поэмы про чертей я все— таки ничего не выбрал, да и неохота разрывать на части цельную вещь. В «Гурилевских романсах», конечно, можно было бы кое-что найти. Но если у Вас имеются новые тексты, то, надеясь на нормальное созревание человека и его мастерства, среди них, может быть, имеется лучшее. Не помню, писал ли уже Вам о моем наблюдении, что в большинстве случаев лучшие стихи каждого поэта — самые поздние. Бывают, конечно, и исключения. Но они указывают на невысокое качество поэта и на какое-то неблагополучие в его творчестве. Примеры первого порядка: Фет, Блок, Волошин, Клюев, Вяч. Иванов, Хлебников, Ходасевич, Гете, Гельдерлин, Рильке, У. Стивенс, Иэтс, Э. Мюэр, наконец — Пушкин. Примеры второго порядка (не говоря о людях рано умерших, как Лермонтов, Новалис или Ките, о которых неизвестно, что бы с ними было): Полонский, Бальмонт, Маяковский, Г. Бенн, Ст. Георге, У. Оден… Нам, русским, и другим народам, живущим по ту сторону железного занавеса, пришлось особенно плохо из-за того, что по мере созревания наши поэты теряли свободу высказывания. Так что лучшие стихи, напр<имер>, Пастернака, Заболоцкого и др. — как раз первые, самые ранние. Особенно это обидно в случае украинцев Тычины, Рыльского и Бажана, еще ужаснее разгромленных партией, чем Заболоцкий или Кирсанов. Замечательные польские поэты Пшыбош[122] и Важык[123] тоже свирепо искалечены цензурой. Ну что же, тем хуже для нас. Судьба.

Был — и всегда бываю искренне рад Вашему письму. Но не трогал Вас, зная, что Вы очень заняты (это и со мной случается порою, хотя и на не такой долгий срок). За исключением Вас, остальные, встреченные мною, новые эмигранты, — страшно далеки, как бы люди с другой планеты. Они как-то собраннее и жестче нас (и в хорошем и в дурном отношении), с ними не получается полного, глубокого понимания. Где-то, в самом своем корню, они иначе. Вы — единственный, с которым я всего этого абсолютно не чувствую, и общаюсь с Вами просто и прямо, ни о чем не думая. И возможность этого ощутил еще в Ваших первых статьях, после которых меня потянуло Вам написать. Продолжаю надеяться, что нам удастся встретиться лично, несмотря на эпоху, пространственные, временные (не успеваешь) и денежные препятствия. Вы для меня большая радость, как указание на то, что не вся целиком Россия стала нам чужой, а что это, видно, лишь перемена маски, внешности, за которой остается прежнее, знакомое, свое… Верю в это, даже если это ребячество. Пишите, дорогой Владимир Федорович, если будете иметь время и охоту. А на этот раз — прошу, поскорее, хоть два слова, если желаете книжку.

Искренне Вам преданный

Э. Райс

14

Париж 18-9-58

Дорогой Владимир Федорович.

Пишу Вам поздно вечером, в состоянии полной изношенности. Но боюсь, что иначе я так и не найду времени Вам написать. Есть на свете такая отвратительная вещь, которую называют «журналистика». Я имел неосторожность отдать ей малую частицу самого себя — из антисоветского долга. А она меня целиком проглотила и еще не кончила глотать. Так что все в разброде — и друзья, и литературные труды, и венгерский язык, которому я учился, не без успеха, и многое другое.

Конечно (в Вашем письме от 3–8), Вы — лучший критик, чем я (и не только чем я). Ваши характеристики Рафальского, Одарченки и Ильинского — убийственны, но бесспорны. Вы из тех, для кого в литературе есть только один ряд: первый. И это верно. Но если «первый ряд» Пушкина включает том страниц в 500 (но вряд ли больше), то «первый ряд», напр<имер>, (даже!) Фофанова, тоже включает 2–3 стихотворения, там-сям, по отдельной строчке-двум, которые тоже «первый ряд» и которые выкинуть жаль, которые в русской литературе свое место нашли, и даже если мы их выкинем, то, несомненно, раньше или позже, найдутся люди, которые им отдадут должное. Взять хотя бы знаменитые его строчки:

Звезды ясные, звезды прекрасные,Нашептали земле сказки чудные,Лепестки развернулись атласные,Зашептали листы изумрудные…

Дальше — он все портит. Но у него в других местах есть (хотя и весьма редко) еще лучшие отдельные строчки, но я наизусть не помню, а книг его — не достать.

Я нарочно взял поэта крайне слабого. Но если мы подымемся к Подолинскому, Щербине, Вл. Соловьеву или к любому современнику Пушкина, то найдем, иногда, удивительные стихотворения, от которых трепещешь. Мало (по 1-2-3 на автора), но они есть.

Так что, по-моему, «первый ряд» включает не только Пушкина, Тютчева или Лермонтова (a propos у последнего, пожалуй, 9/19 стихов — макулатура, черновики, хуже Байрона), но и Сумарокова, Плетнева, Бутурлина или Асеева, хотя и в незначительных дозах. А все, что ценно — заслуживает быть не только отмеченным, но и… любимым!

А Рафальский (при правильности Ваших замечаний) — большой мастер, работник, умный, одаренный вкусом человек, и, по-моему, у него можно найти больше и лучше, не только чем у Фофанова, но, напр<имер>, и у Брюсова (кроме самых первых его «шалостей» вроде «журчащей Годавери», которая все-таки тоже не «Бог ведает что»), несмотря на незаслуженную знаменитость последнего, который тоже — замечательный критик и знаток литературы, человек глубокого и подлинного литературного опыта, но поэт — никудышный, автор иллюстраций для теории литературы. Одарченко может воскреснуть (он просто перепился), но и того, что есть, достаточно для маленького, но неотъемлемого листа в русской поэзии (на уровне, напр<имер>, Плетнева или Подолинского, а то и повыше). Верно — у Ильинского «плохое перевешивает» — потому он и Ильинский, а не Блок, или хоть Одоевцева. Но раз хорошее есть (а оно есть) — то плохое просто не интересно — оно мусор, в котором петух-критик и должен отыскивать жемчужное зерно. Да и у Лермонтова «плохое перевешивает», да еще как. Но Вы ведь за это его не сбросите со счетов.

Поэтому (а никак не «по знакомству» — я не таковский!) я не потерял надежду и на Вас. Ведь нашел я совсем всерьез хорошие стихи и у Маковского, и у Адамовича. Раз Вы поэзию любите и стихи пишете — то «надежда есть». Брюсов считал, что если у поэта нашлись 2 живые строчки — то «надежда есть». Ау Вас в «Гурилевских романсах» и даже в не понравившемся мне «Раю» (я его, a propos, перечитал — и… не переубедился), боюсь, что Вы срезались на желании непременно написать длинную. Это весьма опасная штука. Для этого нужно Пушкина или minimum Хлебникова. Даже у Баратынского (поэмы скучны и не нужны) есть больше, значительно больше. Так что, как хотите, я Вас не неволю (на мнение «критиков», кроме Вас и Маковского, мне наплевать), но я бы жалел, если бы хорошие Ваши стихи в мою антологию не попали. М. б., у Вас есть такое, к чему любишь возвращаться — жаль его не включить. А если бы тут было только «знакомство» — то неужели стал бы я Вам писать правду, с риском Вас обидеть и (если бы Вы были иным человеком, а таких «иных» — большинство), м. б., получить в Вашем лице дополнительного врага? Но людям, к которым я хорошо отношусь, я имею обыкновение говорить правду (даже неприятную), комплимент с моей стороны — признак неуважения — нечто вроде зонтика в дождь — раз он все равно болван, зачем даром испортить шляпу? Вам я комплиментов делать не хочу. Могу ошибаться (вот Иваску ведь — понравилось), но говорю искренне. М. б., другое понравится больше.

Желаю Вам благополучного заключения Ваших хождений по бюрократическим мукам[124]. И я глубоко, органически ненавижу все, что начальство и канцелярщина, и к тому же абсолютно беспомощен, когда удары сыплются на меня с этой стороны.

Будьте здоровы, не обижайтесь — пишите.

Ваш Э. Райс

P. S. Случайно нашел в каком-то сборнике Вашу статью о Лозинском[125]. Вы меня и уговорили взяться за его перевод «Божеств<енной> комедии» как за русское произведение. Читаю. Увидим. Сообщу Вам мои впечатления.