Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт

Он бывал то на редкость грубым, то милостиво обворожительным, порывистым и осторожным, своенравным и великодушным; они никогда не знали, как он прореагирует на них и когда — как это часто бывало — заменит их другими без всяких предупреждений и вразумительных объяснений, которые зачастую заключались в том, что дуче считал их влияние угрозой своему положению на вершине власти, где он, откровенно говоря, собирался пребывать и далее.

Он завел привычку по утрам звонить тому или иному министру и без всякого приветствия обрушивать на него лавину безотлагательных для исполнения указаний, а через несколько часов звонить вновь и беседовать как будто со своим лучшим другом. Непредсказуемый, легковозбудимый, пышущий энергией и сияющий от гордого осознания своей власти, он в одинаковой степени был способен наводить истинный страх своим гневом и насаждать преданность по отношению к себе, милостиво благословляя актом своего прощения.

Уже через несколько месяцев после прихода Муссолини к власти его успех казался обеспеченным. Брожение в Италии сменилось настроением осторожного, но обнадеживающего оптимизма. Рабочие вернулись к станкам, выросло производство, улицы опустели, студенты вновь взялись за книги. К моменту прихода к власти у него не было политической программы и он довольствовался тем, что пытался сбалансировать бюджет, обеспечить справедливый подход к проблемам рабочих и проводить внешнеполитическую линию страны с твердостью и достоинством. «Мы преуспеем, — говорил он, — потому что будем работать». И с искусством большого пропагандиста, каковым он и являлся, Муссолини сумел внушить людям, как упорно трудится он сам, и не только за рабочим столом, но и на полях и заводах, вдохновляя рабочих. Ежедневно пресса пестрела его фотографиями, на которых изображалось, как он укладывал кирпичи, с неистовой сосредоточенностью бил молотом по наковальне, убирал урожай, причем его широкая грудь представлялась в нужном для него виде, обнаженной, сияющей на солнце.

Итальянцы клюнули. Он был самым молодым за все время премьером, и многие из них гордились им. Они с радостью восприняли восстановление 8-часового рабочего дня, резкое сокращение правительственных расходов (которые настолько возросли при предыдущих администрациях, что на 1922-1923 годы был предусмотрен дефицит в размере 6500 миллионов лир), увольнение в отставку или перевод на другие работы тысячи должностных лиц. В течение двух лет убыток от почтовых служб, равный 500 миллионам лир, был ликвидирован и, согласно подсчетам фашистов, которые никто не опровергал, образовался доход в 43 миллиона лир, а дефицит от деятельности железных дорог в 1 миллиард 400 миллионов лир превратился в доход в 176 миллионов лир. И, самое главное, итальянцы с гордостью могли сказать, что поезда ходят по расписанию.

В самом деле, итальянцы стали гордиться многими вещами. Фашизм, видимо, срабатывал. Муссолини имел народную поддержку и умело создавал впечатление, что спас их от хаоса и большевизма. На самом же деле его успеху способствовало более всего разочарование рабочих в своих социалистических лидерах, их реакция против социал-реформизма и неспособность итальянских коммунистов выработать единую линию, и Муссолини сознавал это; и сознавая это, он с гневом относился к действиям тех, кто обнаруживал и пропагандировал истину о том, что фашизм — это контрреволюция против несостоявшейся революции. «Большевизм в Италии мертв», — объявил он без особого преувеличения задолго до похода на Рим. Один из наиболее тщательно культивируемых фашизмом мифов заключался в том, что фашизм пришел к власти, чтобы спасти страну от большевизма. Второй миф, вытекающий из первого и ставший в конечном счете основной догмой фашизма, состоит в том, что лидер является суперменом, не только всемогущим, всемудрейшим «дуче фашизма», никогда не ошибающимся, но, подобно самому Богу, также справедливым, милосердным и великодушным. Ибо фашизм теперь представлял собою в той же степени моральную силу, как и политическую, хотя поначалу его пророки объявили, что это — движение, а не доктрина. «Наша программа, — как говорил Муссолини, — наши дела. У нас нет готовой доктрины». Будучи авторитарным, сильным, строгим и националистически настроенным, истинный фашист должен, как разъяснял дуче, «считать себя приверженцем веры в корпоративную дисциплину… законным наследником Цезаря». Один из интеллектуалов раннего периода профессор Альфредо Рокко, разъясняя сложные для понимания и часто заимствованные теоретические построения дуче, отмечал, что фашизм фактически «отметает демократические теории государства и заявляет, что не общество существует для личности, а личность для общества, фашизм снимает противоречие между личностью и обществом как в других, более примитивных доктринах, подчиняя личность обществу, позволяя ей свободно развивать свою индивидуальность к выгоде других людей».

Рокко, Джентиле и другие апологеты фашизма стремились доказать, что фашизм ни в коей мере не противоречит «основным направлениям итальянской истории». Гарибальди и Мадзини представлялись как фашисты душою. Однако подобные попытки дать интеллектуальное и историческое обоснование фашизма практически не оказывали никакого воздействия на итальянский народ, и сам Муссолини однажды заявил, что они рассчитаны лишь для внешнего потребления. Итальянцы, полагал он, должны пытаться не понять фашизм, а испытать его. И именно для того, чтобы поразить их эмоциональной природой фашизма, его стали представлять в виде «мистического явления» со своей символикой и тотемами, литургическими формулами и хореографическими этюдами, с древними заклинаниями, средневековой атрибутикой и предположительной близостью «классическому духу Рима». Фашизм, как отмечали его критики, является негодным суррогатом, своего рода духовным и политическим маргарином, выражаясь словами Игнацио Силоне, но Муссолини усматривал в этом его достоинство. Фашизм мог заменить истину, свободу, искусство и мысль, а также социализм и демократию, и прежде всего он мог — а для него это было самым важным — обосновать необходимость лидера и пророка.

И в нем фашизм нашел такого человека. В выступлениях, с которыми он ездил по стране, тщательно подготовленных, но произнесенных как бы спонтанно, полных легко запоминающихся реплик и фраз, он усовершенствовал то красноречие и ту замечательную силу общения, которые он практиковал задолго до этого в Романье. Диалог с толпой, восхищавший аудиторию и который Д'Аннунцио нашел столь вдохновляющим, держал в напряжении всю Италию, как бы проснувшуюся для нового и блестящего будущего под руководством человека, способного достичь любых высот. Повторяющиеся бессмысленные возгласы, как, например, придуманный Д'Аннунцио во время войны клич «эйя! эйя! алала!», ставший составной частью ритуальной истерии фашистских демонстраций, усиливали иллюзию единства и мощи, равно как и настроения низкопоклонства.