Северная корона - Олег Смирнов

У Пощалыгина словно было шестое чувство: по каким-то лишь ему ведомым приметам он безошибочно определял, что полевая кухня уже подвезла завтрак в овражек за ходом сообщения; он подхватывал котелок и неизменно первым получал еду; некоторые пытались отнять у него первенство: тоже выбегали из землянки, но зря — кухня еще не подъезжала. Если же Пощалыгин хватался за котелок, все знали: кухня в овражке.

В то утро Пощалыгин, как обычно, выскочил с котелком. Возвратился он скоро, растерянный и подавленный.

— Что с тобой? — спросил Сабиров.

Пощалыгин не тотчас совладал с собою. Скорбно выдохнул:

— Беда.

— Что стряслось? Говори толком!

— Афанасия Кузьмича уже нету…

— Как нету? — не понял Курицын. — Убило? Пощалыгин не удостоил его взглядом, сказал, обращаясь к Сергею:

— Новый повар на кухне. Афанасию Кузьмичу сыграли отбой, во как! А новый не курит…

А назавтра в отделение прибыл собственной персоной Афанасий Кузьмич, отставной повар. Волею судьбы и штаба его направили в строй.

Поистине драматична была встреча Пощалыгина и Афанасия Кузьмича. Завидев в дверях землянки пригнувшуюся — чтобы пролезть — нескладную фигуру бывшего повара с вещевым мешком за спиной и с винтовкой, которую тот держал, как палку, Пощалыгин привстал:

— Афанасий Кузьмич?

— Я, Жора, я…

Они покачивали головой, вздыхая, убито восклицали: «Вот, значит, как!» — «Да уж, брат, так!» Придя в себя, Пощалыгин сказал:

— Приземляйтесь. Взводному доложили? Афанасий Кузьмич, не снимая мешка, обреченно опустился на нары, поставил винтовку между колен:

— В отделение сержанта Сабирова направил.

— Значит, к нам! Бесподобно! — отчего-то обрадовался Пощалыгин. — Отделенный вскорости придет.

Умевший не только феноменально быстро полнеть, но и худеть, Пощалыгин в трое суток спустил все свои накопления и, пожалуй, стал тощее, чем был до близкого знакомства с Афанасием Кузьмичом. Характер его определенно подпортился: Пощалыгин уже не отличался благодушием, самодовольством, реже говорил о женщинах, мог придраться по пустяку или внезапно обозлиться, Впрочем, к Афанасию Кузьмичу относился с прежним почтением, разве что перестал величать на «вы».

Болезненно переживая свою отставку, Афанасий Кузьмич изливался перед Пощалыгиным. Рыхлый, с розоватой плешиной, с пористой кожей, он держал собеседника за пуговицу и шевелил то одной, то другой бровью:

— Ты, Жора, рассуди. По закону, по справедливости. Разве не обидно? Разве я поваришка военного времени: курсы, дунул-плюнул — и готово? Не-ет, я профессиональный повар. До войны шеф-поваром был в столовой. В Москве! На Сретенке! Два зала, на триста пятьдесят посадочных мест, швейцар — что твой ресторан.

— Во как!

— Да что, Жора, ресторан!.. Ну «Метрополь», «Арагви»… А то захудаленькие есть, одно название — ресторан. На поверку — тьфу, хуже забегаловки! И Недосекин-то поварил в ресторане «Золотой рог», во Владивостоке. Ха, ресторан!

Любопытный Курицын не преминул спросить:

— А кто он, Недосекин?

— Ха, повар, с вашего позволения! Заместо меня который… А скажи, скажи, Жора, — горячился Афанасий Кузьмич, — что он, качественней меня готовит блюда?

— Ни в коем разе!

Но Курицын простодушно и жестоко вмешался:

— Вкусней у него. Плов какой сообразил! А щи? Вы зарядили: суп да суп. А Недосекин — щи. Щавель надоумился собирать.

Пощалыгин отмахнулся:

— Что ты, курицын сын, в этом кумекаешь? Плов — вкусно. Но ежели вкусно, еще пущей жрать охота!

— Ха, щавель! Травка! А ты, юноша, дай мне продукт, и я тебе разве плов изготовлю? Шницель по-венски, судак по-польски, ростбиф, шашлык, табака! Я с китайской кухней знаком, с чешской! С вашего позволения, меня переманивали в ресторан на Казанском вокзале. Кабы не война…

Рубинчик недоверчиво кашлянул. Сергей, тоже прислушивавшийся к разговору, спросил:

— За что вас отстранили, Афанасий Кузьмич?

Тот поочередно шевельнул бровями и с незагасимым пылом сказал:

— Разве объяснят? Но не по закону это, не по справедливости!

И верно: объяснений Афанасию Кузьмичу не давали. Командир хозвзвода Бабич вызвал его и, отведя близорукие, навыкате глаза, объявил, что рядового Сидоркина приказали направить в роту. Кто приказал, почему, Бабич не пояснил.

А дело было так. За ужином Орлов сказал:

— Народ жалуется: Сидоркин готовит кое-как, разленился.

Наймушин перестал жевать, подумал: «У замполита репертуар неизменный». Подавляя раздражение, ответил:

— Это факт. Сам пробу снимал.

— И еще. Пищу раздает — одному больше, другому меньше, как заблагорассудится.

— Лично проверил? Снять к чертовой бабушке!

— Ну, крайние меры не обязательны. Можно серьезно предупредить.

— Обижает бойцов, а с ним нянькаться? Снять! Это мое решение. Все.

Катая желваки и топорща усики, Наймушин по телефону разыскал Муравьева и приказал завтра же отправить Сидоркина в строй: пускай повоюет винтовкой, а не черпаком.

Вспомнив, спросил:

— Как с Вострецовым? Подтвердится — засужу! От бойцов отрывают, ворюги…

И, еще о чем-то вспомнив, он оттолкнул миску, стукнул кулаком по столу. Папашенко с испугу едва не выронил чайник. Орлов вопрошающе глянул на комбата. А у того вспухали желваки, шею заливало избура-красным.

Наймушин поманил ординарца:

— Крой сюда, милый друг. Не стесняйся. Ты ж на батальонной кухне не привык стесняться? Заруби на носу: еще раз притащишь мне либо другому начальству в котелке лишнее, неположенное — пеняй на себя! Семь шкур спущу! Душу выверну наизнанку!

Папашенко стоял ни жив ни мертв, руки по швам. Орлов посмеивался:

— В свое время я намекал этому дядюшке. Довольно прозрачно. Дескать, норма есть норма. Для каждого, от генерала до рядового. А он: ваше дело хозяйское, а о комбате я обязан позаботиться. Вот и заботился!

— Старый хрыч! Пользовался тем, что я не обращал внимания. Дурак ты, Папашенко…

Орлов нахмурился:

— Браниться, по-моему, не стоит. А то Папашенко обидится.

Но ординарец, не меняя позы, живо возразил!

— Товарищ комбат за дело меня чихвостит. Все одно как батько. За это обиды не поимею.

— М-да?

— Вот тебе, комиссар, и «м-да». Убедился? — проговорил Наймушин.

Он тщетно пробовал подавить раздражение. Оно подступало к сердцу, к горлу, чтобы прорваться чем-нибудь резким, колким, о чем впоследствии сам пожалеешь. Пойти проветриться, что ли? Именно: проветриться.

Был умиротворенный вечер. Из-за холма выдвигалась белая, на ущербе, луна — тарелка с отбитым краем. По дневному подогретый, без свежинки, земляной дух стлался поверх траншеи, в нее не стекал. В траншее — грибная, прель и затхлость.

Наймушин двигался траншеей от колена к колену, встречавшиеся козыряли ему, он в ответ вскидывал подбородок, отворачивался, чтобы не сорвать зло на ком-нибудь. А все Орлов: умеет испортить настроение, этого у него не отнимешь. Как будто бы ничего и не произошло. А поди же: муторно на душе, пакостно. Чудак все-таки: из-за чего кровь себе портишь, держись в узде. Но вообще-то не повезло ему с зэмполргтом, именно: не повезло.

А ведь на первых порах Орлов Наймушину понравился. Он прибыл в батальон в марте, из резерва. Представился, переночевал, утром сказал:

— На кой нам ляд по ординарцу? Не достаточно ли одного? Да и жить командиру и замполиту нужно вместе, контакт будет теснее.

Наймушин, не весьма жаловавший писарей, адъютантов, ординарцев, рассмеялся:

— Согласен. Второй пускай воюет. Но оставим моего — Папашенко.

Орлов в свою очередь засмеялся:

— Согласен!

Орлов ничем не напоминал своего предшественника. Перфильев был вежливо-сдержан, этот вел себя простецки. Перфильев безоговорочно поддерживал комбата, этот имел собственное мнение, не скупился на советы. Перфильев знал одно — политические занятия, этот влезал во все.

Продолжая думать об Орлове, Наймушин обошел правый фланг батальонного участка, повернул в ход сообщения, который и вывел его в лощину — кочки, похожие на куличи.

Именно: слишком суется Орлов во все дела, а что же единоначалие его не касается? В райкоме командуй, на то ты и был секретарь, но в батальоне хозяин я. Не по вкусу? Помочь не могу. Командир есть командир, заместитель — заместитель, хотя бы и по политической части. Но так или иначе, я сыт и поучениями, и панибратством. И он стал не тот: обращается не по имени‑отчеству, а по званию. Что же, это по-уставному, Вот еще, с рукопожатиями никак не распрощается. Но не предвзято ли я настроен? Раздражаюсь при одном его слове, иронически называю «комиссар». Короче, не сошлись характерами.

Наймушин остановился. Это уже тылы батальона: фыркали стреноженные кони, на кухне чистили картошку. Бабич давал какие-то указания новому повару. Щелкали соловьи, майские жуки кружились вокруг березовых верхушек, у подножия зацветших осин, на темной земле, белело, словно клочки ваты.