Верная река - Стефан Жеромский

– Я все жду-жду, тоскую!..

– Как раз столько же времени, птичка, сколько я тоскую по тебе! Когда отряд двинулся в эти края, я даже задрожал! Мы держались возле святой Екатерины – а теперь, говорят, в Самсоновские леса пойдем. Сделали небольшой крюк на Костомлоты, на Стравчин… Ну, тут я уже не выдержал. Вскочил на коня – и к тебе!

Вошел Щепан. Ему было велено принести высокие сапоги. Он уставился на пана Брыницкого, всматривался в лицо, будто впервые его увидел, хотя они оба прожили в этом доме не один десяток лет.

– Что ты уставился на меня? – проговорил старый управляющий. – Стереги!

– Я-то стерегу. Было бы что.

– Кое-что осталось все-таки.

– Скоро, видно, будут пахать на этом месте.

– Может, и будут. Только еще неизвестно – кто. А ты жди!

– Я-то жду. Жаль только, что последний.

– Не умничай – это не твое дело. Обидел я тебя когда?

– Будто я упомню, кто меня обижал. Конечно, нет.

– Лучше состряпай мне что-нибудь поесть. Мяса жареного кусок…

Старый повар печально вздохнул.

– Ох уж и повар я, повар… Кончится ли все это когда-нибудь?

– Только не хнычь. Кончится! – сурово сказал Брыницкий.

– Господ нет. Вести-то какие-нибудь есть о них?

– Ничего не знаю. В лесу только ели шумят, а вестей никаких не слыхать.

Брыницкий поманил пальцем Щепана, подзывая его поближе. Оба вышли в сени, и там управляющий стал громко шептать на ухо повару.

– Кто он такой, вон тот, что лежит тут?

– А кто ж его знает. Барышня зовет его «князем».

– До этого мне, как до прошлогоднего снега… Разбойник?

– По глазам не видать, чтобы разбойник.

– Слушай-ка! Знаешь, о чем я хочу спросить?

– Ну, знаю.

– Так как же?

– Сдается., что он ее не тронул.

– Говори правду, черт тебя побери.

– Да разве усмотришь за девкой, ежели бы они сговорились? Или кабы ее тянуло к нему, кто тут может помешать? А только сдается мне, что вроде ничего между ними не было. Он лежит ведь как бревно, а тяжелый, холера, – как несешь его в сарай, что твой жеребец. Князь, что попал в грязь!

– Щепан!

– Э?…

– Береги мое дитя… – простонал в глухое ухо повара старый управляющий.

– Уж я и сам без ваших просьб глаз с них не спускаю…

– Если бы она сама – ну, попущение божие! Но если ты заметишь, что он ее насильно или как-нибудь хитростью хочет взять, тащи последний кол из забора и лупи его по башке! Без разговоров! Все равно как если бы моей рукой бил!

– Ладно.

Они вернулись в холодную гостиную. Здесь Брыницкий с наслаждением надел чистое белье и другие сапоги. Щепан сварил и принес свою неизменную кашу, поставил большую миску в комнате раненого и роздал всем деревянные ложки, а сам встал в сторонке. Но Брыницкий сунул ему в руку ложку и велел есть вместе со всеми. Старый повар смутился и долго отказывался: «Что за новые порядки – с господами ужинать? Такого еще не было с тех пор, как мир сотворен – истинная правда, чтобы свинья с пастухом запанибрата!..» И все же он сел на корточки у табурета, где стояла миска, и стал торжественно, скромно, словно священнодействуя, вкушать кашу с хозяевами. Тянулся со своей постели к миске и больной князь.

После ужина Брыницкий прилег соснуть на диванчике в комнате раненого. Панна Мия опустилась на колени у его изголовья. Старик обнял свою единственную дочь. Они дремали, просыпались, шептались, умолкали и снова продолжали повесть о своих днях и ночах. Тут переплетались советы, наставления, просьбы… Они тихо, от всего сердца, молились вместе. Старый солдат вспоминал о походах, об отступлениях, о ночевке в логовах, о поражениях… Перечислял места, обильно орошенные кровью… Вонхоцк, Сухеднев, Святой Крест… И опять сначала…

Князь прислушивался к его рассказу и дополнял подробностями о своем отряде. Так шептались они в темноте всю ночь. Уже перед самым рассветом старик позвал Щепана и приказал подать лошадь, стоявшую в конюшне. Он обнял дочку, прижал ее к груди в мучительном, бесконечном поцелуе. Потом велел ей вынести и приторочить к седлу всякие узелки и мелочи. Едва она вышла, он подошел к больному и пожал ему руку.

– Ну, товарищ, мне пора! Желаю вам выздороветь, и дай бог встретиться на свободе.

– Дай боже!

– А поправишься, девочке моей помоги, посоветуй, защити.

Князь кивнул.

– Если же ее обидишь, – простонал старик, – берегись! Найду тебя живой или мертвый…

С этими словами он исчез за дверью. Слышен был тихий девичий плач. Потом глухой, ровный топот копыт.

VIII

Однажды под вечер одного из мартовских дней к крыльцу дома в Нездолах подъехала пароконная бричка. Из нее вышли два путешественника – один лет пятидесяти, другой помоложе. Старший с перекинутой через плечо большой кожаной сумкой был одет как странствующий купец или ремесленник. На младшем были тонкие сапоги и городской костюм, но он казался помощником или секретарем своего спутника. Едва они поднялись на крыльцо, бричка тотчас уехала. Никто не успел заметить, из какой усадьбы она была. Приезжие вошли в дом и, не встретив никого у входа, уселись за стол в первой большой гостиной. Все это произошло так быстро, что обитатели Нездольской усадьбы не успели ни спрятать раненого, ни встретить и приветствовать гостей. Лишь спустя несколько минут к ним вышла панна Саломея. Гости учтиво поклонились и сказали, что просят ночлега, пищи, а завтра утром лошадей, чтобы добраться до одного из соседних мест. Молодая хозяйка объяснила, что лошадей здесь нет, и с пищей дело обстоит очень плохо, так как дом совершенно разорен. Она может предложить им только ночлег – неприхотливую постель на диване и на кушетке вот в этой же комнате. Гости снова поклонились и стали деликатно расспрашивать о положении вещей в имении. Панна Саломея, привыкшая за последнее время к грубости, угрозам, нападениям, грабежам и даже сжатым кулакам, удивилась такой вежливости. Тронутая ею, она объявила, что может угостить их лишь одним блюдом – неизменной кашей, которая изрядно приелась и, к сожалению, тоже на исходе. Те двое расспрашивали обо всем – как зовут хозяев и теперешних обитателей усадьбы, а также о подробностях разграбления имущества, о сожженных строениях, об отношениях хозяев с крестьянами и прислугой, о прохождении воюющих сторон, о ночлегах, постоях, о том, как ведут себя русские войска и соотечественники. Старший из гостей пришелся очень по душе панне Саломее. У него были серые, глубокие, искренние, необыкновенно умные глаза – и очень зоркие, хотя и очень усталые; густые, коротко остриженные волосы с проседью. Высокий, сухощавый, хорошо сложенный, слегка сутулый, он был ей как-то удивительно близок – словно отец или брат. Когда на вопрос, кто живет в усадьбе, она разъяснила, что одна здесь со старым поваром, он умолк и задумался. Однако он был спокоен, как человек, которого ничто не могло ни удивить, ни испугать. Только взгляд его стал внимательнее, ласковее и доброжелательнее. Младший из прибывших был более суров и менее сдержан. Он осматривал обстановку комнаты и собеседницу недоверчиво, хотя молчал и со всем соглашался. Старший из путешественников еще долго допытывался о различных подробностях, – так долго, что панна Брыницкая, наученная отцом осторожности и бдительности по отношению к людям незнакомым, стала значительно сдержаннее. Он, по-видимому, понял это и оценил, даже одобрил ее сдержанность. Он стал спрашивать иначе. Под предлогом, что ей необходимо распорядиться относительно их ночлега, панна Саломея ушла из освещенной фонарем большой гостиной в темную спальню, где лежал раненый. Дверь осталась открытой. Одровонж едва слышным шепотом подозвал ее, пригнул ее голову к своим губам и почти беззвучно шевеля губами сказал ей на ухо:

– Тот высокий пожилой господин в первой комнате это важная персона – эмиссар Национального правительства.[12] Его зовут Губерт Ольбромский.

Панна Саломея оглянулась и в тусклом свете фонаря увидела профиль этого человека. Он склонил усталую голову на руку, облокотившуюся о стол, и внимательно слушал, что шептал ему младший.

– А второй кто? – спросила она.

– Этого по фамилии не знаю, но также где-то его видел. Тоже какая-то персона.

– Старший очень славный.

– Это большой человек.

– Вы его знаете?

– В лицо и по деятельности знаю очень хорошо. Видел его в Париже.

– Что же он там делал?

– Организовывал, разъезжал в качестве эмиссара.

Они шептались едва слышно, и все же их беседа обратила на себя внимание гостей. Оба умолкли и пристально всматривались в темноту. Через некоторое время младший, взяв фонарь, быстро направился к двери темной спаленки. Они увидели раненого. Младший держал в руке наведенный пистолет.

– Кто вы такой? – резко спросил он.

– Я повстанец, Юзеф Одровонж.

– Из какого отряда?

– Из кавалерийского отряда, которым командовал Лянгевич.[13]

– Что вы здесь делаете?