Год ворона, книга первая - Максим Бояринов

Напоследок обматерив собеседника, замдиректора в который уже раз харкает и объявляет, что труповозка вроде как скоро выйдет и будет «здеся и тута» через пару часов. После чего, снова вытерев пот, грозится, что если завалим работу, то пожалуется самой Любови Ивановне, и направляется к выходу.

Я, погрозив кулаком ханыгам, чтобы не бездельничали, увязываюсь следом. Воды набрать. Ну и заодно расспросить — для кого это мы жопы рвем в такую жару? Убедившись, что дополнительный пузырь вымогать я не собираюсь, мужик расслабляется. Слово за слово вытаскиваю из него подробности.

Оказывается, что закапывать предстоит двоих моих товарищей по несчастью — таких же отселенцев, потерявших столичные квартиры за долги или по «синему делу». И, до кучи, чтобы жизнь малиной не казалась, офицера — отставника. Ветеран, обкушавшись в кабаке пшеничного соку до синих звезд, помер по дороге домой. Родственники тело забирать не стали. В администрации даже не почесались уточнять, есть ли такие вообще. Поэтому бедного мужика поселковым властям и отфутболили…

Значит, это и есть тот труп, который собаки нашли. И он явно не моего производства… На душе тут же легчает.

Стараясь не уронить авторитет своей строгой, но справедливой начальницы, заверяю местное руководство, что пусть оно не переживает, всё будет путём. Питекантроп топает дальше по своим коммунальным делам, а я, распрощавшись с ним, двигаю к большой куче мусора. Нужна хоть какая-нибудь баклажка, воду набрать, пусть даже старая пластиковая бутыль, здесь таких много. Землекопное дело — потогонятельное, даже если не столько сам копаешь, сколько раздаешь указания и целительные пендели. А по такой жаре — и вовсе кирдык. Не в пакете же воду нести?

Подойдя поближе, громко матерюсь. В основании кучи — памятник из серого гранита. Кладбищенским хламом его, похоже, завалил бульдозерист, когда чистил главный проезд. Из-под ошметков венков, сухой травы и драных пакетов, проглядывает обелиск, с закрепленным наверху пропеллером.

Кое-как очищаю плиту, поотбрасывав мусор ногами. Смахиваю ладонью землю, читаю надпись. Здесь похоронены шесть летчиков. Экипаж Ту-95. «Стратег» взорвался в воздухе при возвращении с боевого дежурства. Выходит, ребята погибли при выполнении боевой задачи. Хоронили, значит, со всеми воинскими почестями. Оркестр, салютная группа, три залпа в воздух, школьники, наверное, в почетном карауле стояли…

Только все это через двадцать лет после распада Союза оказалось и нахер никому не надо. И ребята погибшие, и долг перед Родиной, и вообще. Завалили херней всякой, разве что не обгадили…

Становится очень паршиво. Я тоскливо ругаюсь и, как могу, расчищаю памятник. Отхожу, не оглядываясь. Не то, чтобы стыдно… Просто до крайности паскудно на душе. Тут на глаза попадается подходящая баклажка из-под «Живчика», прямо как меня и ждала. Нормальная раньше «цветная водичка» в последнее время совсем опаскудилась, зато бутылка удобная, двухлитровая…

Набрав воды из поржавевшего крана у сторожки, не спеша топаю к своим работничкам. Все-таки насчет «споро» я, конечно, поторопился. Из алкашни, что согласилась на шабашку, землекопы, как из меня канадский лесоруб, но дело у них продвигается. Почва тут легкая, песчаная, без камней.

Когда к нам подкатывает «таблетка» — санитарный УАЗ-469, чуть ли не малярной кисточкой выкрашенный в серый цвет с кривоватыми красными крестами на битых бортах, мы уже минут двадцать валяемся на траве, подставив морды вечернему солнцу. Благо, оно уже передумало дурковать. Рядом темнеет внушительная яма, а выброшенная на кучу земля начинает подсыхать…

Пока мы зеваем и протираем глаза, из «таблетки» выбираются Пат и Паташон — щупленький водила и отожраный на спирте и витаминках санитар. Не обращая на нас ни малейшего внимания, они распахивают задние двери и выволакивают, уронив на примятую траву, три длинных пакета из толстого прозрачного полиэтилена.

— Кто тут главный хер в мире животных? — закончив выгрузку, решает нас заметить санитар.

— Ну? — отвечаю я, подойдя поближе.

— В получении распишись. — он протягивает раскрытый журнал, на сгибе которого лежит шариковая ручка с обгрызенным колпачком.

— Незабудко, Сербин, Вакула, — зачем-то читаю я вслух, перед тем как поставить свою закорючку. Фамилии ни о чем не говорят, а рассматривать лица покойников в поисках собутыльников или давних знакомых как-то не хочется.

Санитар забирает у меня журнал, сует подмышку. Труповозка, стреляя движком, укатывает в большой мир. А мы остаемся здесь…

— Ну что, орлы сизеносые! — стараясь придать голосу хоть немного жизнерадостности, обращаюсь к похоронной команде, — кладем на дно, пять минут лопатами помашем, и, как говорится на заслуженный отдых…

Орлы, отобразив на испитых харях сложную гамму чувств, подходят к телу, что оказалось ближе всего к могиле. Когда мы беремся за края пакета, над нами взлетает туча мух. И когда только слететься успели?

Тянем-потянем…

— Стойте, стойте! Ну пожалуйста! — раздается со стороны центральной аллеи тонкий испуганный голосок.

Алкаши как по команде разжимают руки. Пакет падает их стороной на землю, а я ощутимо клюю носом, лишь потом догадавшись выпустить свой край. Совсем ты, Витек, мозги пропил, хуже черепахи соображаешь…

По дорожке, цепляясь за сорняки, протянувшие стебли, будто растяжки, бежит зареванная девчонка. Подскочив к пакетам, она заглядывает в едва различимые лица, скрытые мутным полиэтиленом и, отшатнувшись в сторону, начинает реветь навзрыд…

— Э, ты чего? — касаюсь ее плеча.

— Папа… — с трудом выдавливает она, сквозь душащие слезы, — Вчера в кафе с друзьями ушел… Не вернулся! Я и искала, звонила… Никто ничего, ни видел, не знает… А сегодня… — она шмыгнула носом, — А сегодня мне в милиции сказали, что его утром подобрали… и в район отвезли… Я, я… в морг позвонила, там говорят — приезжайте, забирайте… Я туда, а они его увезли уже… А вы, вы, его уже чуть не похоронили…

Девчонка снова плачет…

Землекопы-шабашники стоят, ожидая команды вышестоящего руководства. То есть меня.

Ситуация, блин, хуже не придумаешь. Получается, вот это захлебывающееся слезами дите — дочь покойного армейца. И чего же ты, на полчаса позже не пришла-то, гребаный по голове?! Если сейчас родственники и знакомые начнут подтягиваться, мы и до утра не разгребемся! А за трупы я уже расписался… Не закопаем всех троих сегодня — крайним буду я. Нет, самого не закопают, загребутся пыль глотать. Но по головке Любовь Ивановна, которая Люся, точно не погладит за это.

Старательно корчу самое скорбно-сочувствующее лицо, на какое способен, и развожу руками:

— Ну а мы что сделать можем? Ты нас тоже пойми. Наше дело маленькое. Сказали — хороните, мы и хороним. Тут оставим — так по ушам получим, что мало не покажется.

Нет, как-то плохо получается… Не те слова, неправильные…

— Давай так, — пробую по-иному. Девчушка уже не плачет, а лишь смотрит на меня огромными глазами, — Ты сейчас реветь прекращаешь, бежишь к взрослым и им говоришь, чтобы они шли к мэру и получали разрешение на… — на всякий случай, сглатываю «эксгумацию», — на перезахоронение.

Девчонка замирает в нерешительности. Пользуясь моментом, киваю алкашам. Те понятливо ухватывают ближайший пакет.

— Не надо! — плакса подпрыгивает и визжит таким ультразвуком, что мои работнички испуганно отдергивают руки, будто их ощутимо долбануло током.

— Ну что еще? — меня вся эта ситуация начинает раздражать все сильнее и сильнее, — Я же тебе русским языком все объяснил. Мамку зови, или кого из родичей.

— Мама умерла, — ветеранская дочка поджимает губы и шмыгает носом, впрочем, судя по всему, реветь она больше не собирается. — И родных у меня тут нет никого. А из знакомых папиных никто трубку не брал.

— Ну а этот, совет ветеранов Вооруженных сил, или как их там? Они чего?

Девочка вновь поднимает на меня заплаканные глаза. Я понимаю, что ляпнул несусветную дурость. В этом городе властям и на живых глубоко плевать, а уж ветераны…

— Вы его что, вот так вот, вместе с этими? — Она внимательно смотрит на пакеты, переводит взгляд на яму. Знаю я такой взгляд, когда цепляются за мелкие детали, чтобы на большее не смотреть и не думать о нем. Сам… впрочем, чего уж там сейчас вспоминать.

— Есть другие варианты? — деловито спрашиваю я.

Дочка покойника морщит лоб, и, набравшись решимости, просит:

— Пожалуйста, похороните папу в отдельной могиле!

Занятнее всего то, что просьба звучит приказом. Вот же блин, радость какая! Это еще пару часов минимум корячится. Оглядываюсь на свою верную алкопехоту. На их лицах читаю свои же мысли. Мужики энтузиазмом не горят от слова «да ну нахер!». Однако, в просьбе можно нашшупать и наш интерес…