Пляжный клуб - Элин Хильдебранд

– Еще бы, пережить такое – вмешательство Терезы Эллиотт, – поддел ее Билл.

Больше всего на свете в тот момент Тереза жаждала возвращения Сесили. Хотелось увидеть дочку, узнать, что с ней все в порядке, что она в безопасности. А еще хотелось как следует выспаться.

– У нас завтра четырнадцать выезжающих, – напомнила Тереза. – И всего три горничные. И еще завтра День памяти павших.

Утром он нежно и трепетно любил Терезу. Целовал ее веки, из-под которых сочились слезы. Она прижималась к нему, и, когда Билл вошел, ее всхлипывания утихли. Вот уже тридцать лет Тереза была верной женой Билла, а он все никак не мог поверить, что любовь бывает такой необъятной. В то утро любовь смешалась с горечью утраты.

– Я люблю тебя, – сказал Билл.

– Я знаю.

Один час в постели – и словно гора с плеч упала, груз тяжких воспоминаний, что они так долго носили в себе. Хотя Билл, наверное, в одиночку нес всю тяжесть этой боли, которая с годами у Терезы меркла, увядала. По крайней мере он очень сильно на это надеялся.

Двадцать восемь лет назад Терезе было тридцать, Биллу тридцать два. Тереза носила их первенца, шел восьмой месяц. Билл работал под началом отца в «Пляжном клубе». Номеров тогда еще не было, хотя Билл с Терезой уже собирались повидаться с архитектором и предложить Большому Биллу мысль: совместить «Пляжный клуб» с отелем.

Они хотели, чтобы из номеров открывался вид на океан. Их грела мысль, что они делают это для будущего ребенка. Приятно было помечтать о том, как отель перейдет по наследству к их сыну.

Что случилось потом, никто так и не смог объяснить. Тереза поехала в город пройтись по магазинам, и вдруг живот пронзила острая боль. Опершись о буфетную стойку в аптеке Конгдона, она позвонила врачу. Тот отшутился, посоветовав поменьше трястись в джипе по булыжной мостовой. В ту ночь Тереза попросила Билла пощупать ее живот, посмотреть, толкается ли ребенок. «Скажи, что ты чувствуешь, как он толкается!» Билл положил ладони на ее голый живот и потер его, словно хрустальный шар. Он даже услышал гулкие удары, чуть позже поняв, что это колотится сердце Терезы. А больше ничего.

Посреди ночи Тереза позвонила врачу, и тот согласился принять их в больнице. Биллу запомнилось, как они ехали. Ни «Скорой помощи», ни сирен. Просто тихие и тягостные минуты в собственной машине. Билл представлял себе, как он извинится перед доктором Стивенсоном за то, что без всякой причины вытащил его из постели. «Понимаете, это наш первый ребенок, и мы чуть-чуть перенервничали».

Однако извиняться не пришлось. Ребенок был мертв. Доктор Стивенсон вызвал искусственные роды, и тринадцать часов Тереза тужилась. Билл стоял рядом, и оба плакали. Тереза кричала: «Так не честно!» Билл надеялся – Тереза, наверное, тоже, но Билл этого так никогда и не узнал, – что врач ошибся и ребенок жив. Тереза била руками по железным перилам кровати, стараясь причинить себе боль. «Так не честно!» – кричала она, и никто – ни Билл, ни медсестры, ни даже врач – не пытался убедить ее в обратном.

Это был мальчик. Превосходно сложенный ребенок, нормально развившийся маленький мальчуган. Только кожа у него была серого цвета, и сам он был холодным на ощупь, когда Билл взял его на руки. Медсестра вышла, оставив родителей с младенцем, и разрешила Биллу держать его на руках, сколько вздумается. «Так вам будет легче», – сказала она. Билл с Терезой оба держали его на руках. Держали по отдельности, держали вместе, на несколько минут став полноценной семьей.

Вот и теперь, спустя двадцать восемь лет, лежа с женой в теплой постели, Билл по-прежнему помнил, каково это – держать на руках мертвого сына. Они назвали его Вильям-Тереза Эллиотт и похоронили на кладбище на Сомерсет-роуд, хотя до той поры всех членов его семейства кремировали. О кремации они не могли и помыслить. Что от малыша останется? Горстка пепла, которую тут же развеют по ветру?

После похорон Билл дал себе клятву каждое утро заниматься с Терезой любовью. Поначалу ему приходилось заставлять себя, он двигался словно робот. Ему было страшно, что она вновь забеременеет, и страшно, что этого больше не случится никогда. В любом случае, он считал это лучшим способом доказать свою преданность, и ежедневные занятия любовью стали естественными, как просыпаться, как открывать глаза.

Десять лет спустя, когда Терезе исполнилось сорок, а Биллу сорок два и он распрощался с надеждой обзавестись детьми, Тереза вновь забеременела. Девять месяцев ожидания превратились в девять месяцев молчаливого страха. И в итоге у них появилась Сесили, маленькая рыжеволосая бестия, которая брыкалась и вопила. В общем, была жива.

Тереза встала с кровати и вытерла набежавшие слезы.

– Я его по-прежнему люблю. Я помню нашего малыша.

– Да, – сказал Билл. – Я тоже.

Он полежал в постели еще несколько минут, прислушиваясь к звукам льющейся воды из душа, и прошептал:

Поэтому пугаете напрасноТем, что миры безмерны и безгласны,И небеса мертвы. Здесь. За дверьми,Пространства столь же пусты и ужасны…[4]

– «Столь же пусты и ужасны», – повторил он.

Билл всей душой любил жену и дочку, любил так, что его распирало изнутри. И все же время от времени он ощущал какую-то пустоту. Сына бы ему, сына. Вот бывало, смотрит на Мака, когда тот смеется, запрокинув голову, или сказанет что-нибудь этакое, и тут же пронесется мысль: «А ведь на его месте вполне мог быть мой сын. Это он ремонтировал бы светильник. Мой сын. А почему бы Маку не стать мне сыном?»

В День памяти павших Мак крутился как белка в колесе. Ни минутки свободной не выдалось, чтобы подумать о родителях. Впрочем, он их и так никогда не забывал. Однажды, на ночь глядя, Марибель спросила: «А если бы тебе предложили возвратить их на час, ты бы согласился?» Мак ничего не ответил, только молча отвернулся к стене. Его снедала тоска. Как же не хотеть, чтобы родители восстали из небытия! Заглянуть им в глаза и сказать, как сильно по ним соскучился. Но даже если бы такое и было возможно, он все равно не решился бы, ведь рано или поздно их придется отпустить. Сознательно лишиться во второй раз.

Марибель, единственная из всех, вытянула из него рассказ о том несчастье. А дело было так. Мак поехал с друзьями в кино. Потом Джош Пауэл повез его домой. Едва свернули на грунтовку, что шла напрямик мимо кукурузных полей, Мак издали заметил у крыльца машину шерифа. Без мигалки, без всяких примочек, как по телевизору показывают. Шерифа он сразу узнал – много раз видел на школьных собраниях. Тот сидел на ступеньках, положив на колени шляпу. Увидев Мака, он поднялся, положил ему руки на плечи и без долгих предисловий сообщил: «Твоих матери с отцом больше нет. Они погибли».

– Что ты почувствовал в тот момент? – полюбопытствовала Марибель.

Мак изумленно уставился на нее.

– Когда почувствовал?

– Когда узнал, что их не стало.

Мак тяжело сглотнул.

– Без понятия. Я ничего не помню, стараюсь как-то пореже об этом вспоминать. Знаешь, я не скакал от счастья. Зачем ворошить…

– Ты подавляешь свои эмоции, – прокомментировала она.

– Ну ладно, меня вырвало. Прямо на мамины рододендроны. Еще стыдно было перед шерифом, что я у всех на глазах…

– Ты плакал? – спросила Марибель.

– Не помню.

– Плакал, скорее всего.

– Да не знаю я, плакал – не плакал! Говорю, все забылось. Помню только шерифа с этой его дурацкой шляпой.

С тех самых пор как Дэвид Прингл позвонил ему и попросил принять хоть какое-нибудь решение, Мак постоянно ловил себя на том, что вспоминает ферму, и запах земли, и амбар, и хлев. Вспоминалась щетинистая спина свиноматки и поросята, которые визжат, словно дети малые. Он покинул родные места, но отчий дом не стоял в запустении. Он оставался таким, каким был в день отъезда Мака. Спальня с призами, спортивный календарь с девушками в купальниках за восемьдесят пятый год и «валентинка» от Мишель Вайковски, приколотая на памятную доску, – все оставалось по-прежнему. Никто не убрал вещи из родительской комнаты. В шкафу по-прежнему висел рабочий комбинезон отца и мамины платья. В расческе остались ее поблекшие волосы. С кухни убрали всю еду, а соленья остались нетронутыми; она закатывала их собственноручно.

– Пусть банки стоят в холодильнике, – попросил Мак Дэвида Прингла. – Мама говорила, эти запасы вечные.

Мак, конечно, понимал, что есть в этом что-то нездоровое – оставить все как есть. Наверное, по округе уже ходили слухи, люди перешептывались. Возможно, дом превратился в легенду. «Двенадцать лет, с тех самых пор, как муж с женой разбились на машине, все так и стоит нетронутым. Обитель призраков». Из года в год Дэвид Прингл уговаривал Мака прибраться там, вынести лишнее и пустить жильцов, но в ответ получал категорический отказ. Мак не желал расставаться с частичкой прежней жизни. Жизни до смерти родителей. Дом стал чем-то вроде музея, куда можно при желании в любой момент вернуться. Если на это, конечно, хватит храбрости.