Зеленые глаза Баст - Сакс Ромер

— Сегодня вечером мисс Мерлин отсутствовала, сказавшись больной.

— Так я и думал, — пробормотал я. — Не стоило ожидать, что после всего ужаса и треволнений она найдет в себе силы выйти на сцену. Позвони ей домой, Коутс, — добавил я. — Мне надо с ней поговорить. Кажется, она в большой беде.

— Слушаюсь, сэр. Это имеет какое-либо отношение к утренней находке в доках, сэр? — позволил себе вопрос Коутс.

— Да, — ответил я. — Дело чертовски запутано.

— Так точно, сэр, — и Коутс направился к телефону.

Тремя минутами позже я разговаривал с Изобель.

— Невозможно описать, что со мной произошло с тех пор, как вы ушли, — сказала она. — Я в совершенной растерянности, и, конечно, о выступлении сегодня не могло быть и речи. Но дела не так уж и плохи. — Она замешкалась, затем продолжила: — К сожалению, я смогла только кратко известить их о своем отсутствии, и пусть это прозвучит эгоистично… но сами знаете, я и так ухожу со сцены… и очень скоро…

— Да, — понуро подтвердил я, — знаю. Побывала ли у вас полиция?

— Я видела инспектора Гаттона, — сообщила она. — Но он сказал, что собирается встретиться с вами; вам наверняка известно о нашей с ним беседе.

— Нет, — ответил я, — он не упомянул о визите к вам, но вы же не сомневаетесь, Изобель, что он не считает вас даже в малейшей степени причастной к этому ужасающему делу.

— Он был чрезвычайно любезен, — сказала она, — после разговора с ним я во многом изменила мнение о методах работы полицейских; но хотя он и был предельно тактичен со мной, я не могу простить ему подозрений в отношении Эрика, которые он и не пытался скрыть.

— Он подозревает Эрика! — воскликнул я.

— Ох, — вздохнула Изобель, — вероятно, он решил не посвящать вас в это, зная, что вы с Эриком… друзья, но со мной он не был столь осторожен. В сущности, полиция следит за Эриком!

— Но в это невозможно поверить! — сказал я. — Не хотите ли вы сказать, Изобель, что Каверли решил умолчать о том, что делал вчера ночью? Если это так, в данных обстоятельствах он во всем виноват сам. Общественное положение и иные привилегии ничего не значат, когда речь заходит о расследовании убийства. Он это прекрасно понимает.

Полагаю, я говорил с жаром и в голосе моем сквозила несдержанность. Поведение Эрика вызывало у меня негодование: оно могло только осложнить дело и навлечь беды на Изобель.

Но я почти сразу пожалел о своей запальчивости, потому что Изобель печально спросила:

— И вы тоже хотите поссориться со мной?

— О чем вы? Кто с вами ссорился?

— Сегодня у поверенного Эрик яростно со мной спорил, а когда я молила его честно рассказать мне о том, что он делал вчера, он сделался… — Изобель колебалась, — …буквально невыносим. Кажется, он не понимал, что я хочу ему только добра, не видел, на какие мысли наводит его молчание. Как думаете, Джек, что он может скрывать?

На время я потерял дар речи. Что мог скрывать Каверли? Я сразу отверг мысль о соучастии в преступлении — я бы ни за что не поверил в это. У меня было лишь одно предположение, и Изобель, по всей видимости, думала о том же — другая женщина. Тем не менее, я предпринял попытку успокоить Изобель:

— Можете не сомневаться, у него имеется достойная причина для молчания, которая ни в малейшей мере не дискредитирует его. Однако в ближайшее время ему придется пересмотреть свое отношение к делу. Безусловно, любой из нас, если вдруг от него потребуют алиби, может столкнуться с некоторыми трудностями, например, не всегда найдутся свидетели, но каждый сможет в нескольких словах описать, что он делал в тот или иной момент, даже если понадобится положиться на удачу в поиске подтверждения этих слов. Изобель, его молчание нелепо.

— Вы читали вечерние газеты? — с грустью спросила она.

— Некоторые, — ответил я.

— В них уже есть мое имя, а одна опубликовала и мою фотографию. То, как они набрасываются на любой намек на скандал, возмутительно.

— Все прояснится, — как можно тверже уверил я. — Мы с вами знаем, что Каверли не виновен, и вряд ли Гаттон видит в нем убийцу.

Мы поговорили еще немного, и я устало вернулся в свое кресло в комнате, все еще наполненной табачным дымом.

Я по-прежнему не придавал особого значения статуэтке, но необычность описания привлекала меня, и я невольно вспомнил, как Гаттон тихо повторил фразу Масперо: «временами она играла своими жертвами, как кошка мышами» и далее в том же духе. Тяжелая книга с великолепными иллюстрациями все еще лежала открытой на столе, и на нескольких картинках я видел кошек, похожих на ту, что мне оставил Гаттон для дальнейшего изучения; я перечитал отрывки о свойствах богини-кошки, помеченные мной для инспектора. Я едва понимал, о чем читаю, потому что в голове роились мысли о многочисленных сложностях дела. Так я просидел, должно быть, с час, пока меня не привел в чувство вошедший в комнату Коутс.

— Я еще понадоблюсь вам сегодня вечером, сэр? — спросил он.

— Нет, — ответил я, — отправляйся-ка спать: не исключено, что завтра мы будем на ногах с раннего утра. Скорее всего, меня опять вызовет инспектор Гаттон.

— Слушаюсь. Спокойной ночи, сэр, — сказал Коутс и, по-солдатски развернувшись, вышел из комнаты.

Я продолжал читать, но не в поисках каких-либо сведений, а довольно бездумно, лишь бы чем-то себя занять. Я слышал, как мой добросовестный ординарец запирал двери и окна — таков был его ежевечерний обычай. Затем дверь его комнаты затворилась, и больше из-за нее не раздавалось ни звука.

Смутно помню, что до меня откуда-то издалека доносился собачий вой, но из полусонного оцепенения я вынырнул из-за звонка в дверь. Я понял, что просидел за столом гораздо дольше, чем собирался. Было без четверти час.

Первой мелькнула мысль, что это Гаттон: должно быть, расследование приобрело неожиданный оборот и требуется моя помощь. Коутс всегда спал как убитый и, очевидно, не проснулся от звонка, поэтому я в чем был, то есть в пижаме, домашних туфлях и халате (именно так я ходил дома в жару), проследовал по недлинному коридору к входной двери и отпер ее.

На пороге стояла женщина.

На какое-то мгновение я имел глупость принять ее за Изобель, отчего сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Но иллюзия быстро рассеялась, стоило гостье заговорить.

Голос ее разительно отличался от голоса Изобель: низкий, обволакивающий, с чуть уловимой хрипотцой, в некотором смысле чарующий, но в то же время — я не мог не заметить этого — жутковатый, потусторонний.

— Прошу простить меня, — начала она. — Вы, естественно, не понимаете, что привело гостью к вашему порогу в столь поздний час, и мое объяснение вряд ли покажется вам обычным.