Имею право сходить налево - Григорий Славин

– Картины.

– А, его тяга к прекрасному… Тонко чувствующий этот мир человек. Ничего не поделаешь.

– Понимаете, – продолжил я, – если он не получит этих картин, он нас…

– Убьет, – подсказал Гриша.

– Конечно, убьет, – подтвердил Гюнтер. – Он человек слова. Я вам говорил.

– Так что же делать?

– Это уж вам выбирать.

– Мы уже выбрали, – раздраженно встрял я. – Как украсть картины?

– Я что, похож на Яндекс?

– Мы щедро заплатим, – заискивающим тоном, чувствуя, как и все, что Гюнтер – последний наш шанс, пообещал Гриша.

Но тот только поморщился, мотая головой, как лошадь.

– Что вы мне заплатите и что в вашем понимании – «щедро»? Продадите свои улучшенные планировки и негритянские джипы? А потом свалите выручку на этот стол и попытаетесь убедить меня в том, что это – щедро?

Мы переглянулись. Если все продать, то, как мне показалось, это будет щедро. То же, думается, показалось и моим приятелям. Если посчитать, то выручка будет больше чем рыночная стоимость полотен Уорхола.

– Где эта квартира?

– В двадцать шестом доме на Кутузовском проспекте.

Гюнтер перестал жевать губами, напрягся и послал официанта за третьей. Моему пониманию не поддавалось, как можно в таком возрасте в это время суток столько пить.

– Галина Леонидовна что-то в стену замуровала перед изгнанием?

– Нет, – ответил Гера. – Нам нужно вынести картины Уорхола. Десять штук.

Гюнтер мгновение сидел неподвижно, а потом задумчиво посмотрел в потолок.

– Уорхола?

– Да.

– Десять штук?

– Вообще-то, одиннадцать, – уточнил я.

– Одиннадцать? – Гюнтер остановил на мне взгляд. – Нет, это невозможно. Вот если бы десять – другое дело. А одиннадцать – это слишком.

Я встал и отодвинул ногой стул.

– Посмеемся над его шуткой на улице, – сказал, выходя из-за стола.

– Сядь! – тихо приказал Гюнтер. – Вы теперь вообще не делайте резких движений. Ты с кем шутить надумал, малыш? Хочешь в аквариум?

Да что за напасть! Один обещает в мешки для удобрений, другой в аквариум! А между прочим, к последнему мы за помощью пришли.

– Если хотите остаться в живых, слушайте меня и не трещите крыльями. – Гюнтер прогнал прочь официанта вместе с рюмкой. Голос его зазвенел стальными нотками, он совсем не напоминал мне пожилого дяденьку, выпивающего по ночам. Если бы не красные пятнышки на щеках, можно было подумать, что он все это время пил воду, а не водку. – Вы где живете? В придуманной хиппарями стране Христиании? Или думаете, что это хобби у меня такое – спасать шкуры дебилов? Номер моего телефона – «ноль-три»? Отвечай.

– Я тебе не звонил, – огрызнулся я.

– Сядь.

Я повиновался.

– На Ленинградском проспекте есть антикварный салон «Елизавета», – Гюнтер расстегнул пиджак и откинулся на стуле. – Сорок четвертый дом. Приятное заведение, там даже охранник украшен вензелями. Хозяин салона – Мирослав Халуев. Завтра… – он посмотрел на часы. – Уже сегодня поедете и примете от него кое-что. Привезете мне. Я вам объясню, как взять Уорхола.

– Просто взять кое-что и привезти вам?

– Совершенно верно.

– А это кое-что большое?

– Даже если Халуев отдаст вам рояль, вы вкатите его в это кафе, потому что деваться вам, мушкетеры, некуда.

– А этот Халуев знает, что он должен отдать нам кое-что? – продолжил допрос Гера.

– Нет.

Я чуть напрягся.

– То есть как?

– А вот так. Мне нужен ковер персидского шаха Исмаила, сотканный в честь его победы над ширванским шахом. А он мне его не отдает. А ковер мне нужен. Я о нем мечтал с детства.

И Гюнтер с видом обиженного мальчика стал клацать ножничками для сигар.

– Еще пара недель, и я смогу сдать экстерном выпускные экзамены в Высшей школе изящных искусств, – вырвалось у Гриши. – А как же он отдаст ковер нам, если он даже вам его отдавать не хочет?

– Не знаю. Вам нужно как следует подумать над этим. И вы уже можете начать ломать голову, потому что сделать это нужно утром. В одиннадцать часов Мирослав улетает в Бразилию до ноября.

– Гюнтер Алексеевич, вы хотите, чтобы мы вошли в антикварный салон и отобрали персидский ковер у хозяина? – решил расставить все точки Антоныч.

– Лучше и сформулировать нельзя. Вы передаете ковер мне, а я рассказываю, как вынести картины из двадцать шестого дома. Какая, кстати, квартира?

– Послушайте, это уже…

– Я даже думать не хочу, – прервал Гюнтер Антоныча, – как рассердится Сказкин, когда узнает, что картины ему нести вы не собираетесь.

– Когда открывается салон? – Я выцарапал из новой пачки сигарету и мутными от беспомощности глазами посмотрел на Антоныча.

– В десять, – ответил Гюнтер. – До четырнадцати я буду вас ждать. Если не позвоните – желаю вам удачи.

Мы поднялись и покинули гостеприимное кафе. Забираясь в машину, я услышал:

– Кража с криком.

Я подумал, что ослышался. Весь день мне что-то слышится. Уже в машине я тряхнул Геру за рукав.

– Что ты сказал?

– Он сказал, – вмешался Антоныч, – что нам нужно силой забрать ковер. Свинчиваем с моей машины номера и отправляемся на Ленинградский.

– Вы с ума сошли?! – взревел я, расставляя руки. – Вы что, пойдете на это?! Я думал, мы просто уйдем и свалим подальше! Еще есть шанс продать все и уехать!

– Нас найдут, – неубедительно, почти обреченно возразил мне Гриша. – И потом, когда ты успеешь продать, кому? В первом случае у нас время до одиннадцати утра, во втором – до вечера.

– Гриша прав, – это не Гришу Антоныч поддерживал, это он против меня выступал! – Нам нужно забрать этот драный ковер.

– Идиоты! – вскричал я. – А вы имеете хотя бы отдаленное представление о краже?!

– Это не кража, это, кажется, разбой, – поправил меня Гриша. – Заедем ко мне, я возьму у Киры две пары колготок.

И мы поехали за тем, за чем не ездили пятнадцать лет осмысленной совместной дружбы – за колготками.

Глава 5

Сказкин

Роман Романович Сказкин был человеком старой формации. Эту свою формацию трудолюбивого, принципиального, не имеющего жалости ни к себе, ни к окружающим человека он приобрел в тех временах, когда эпоха великих потоков, отправляющихся в лагеря, минула, а слабительное в виде демократических преобразований в страну еще не было введено. На заре перестройки Роман Романович понял, что грядут великие перемены, и, поскольку не был он связан ни с промышленностью, ни с другими доходными отраслями, гарантировавшими при разделе большого пирога светлое будущее, сообразил, что нужно подаваться в политику. В те бурные, пропитанные романтизмом времена угадать было трудно. И первое время пришлось помыкаться. От СПС к «Яблоку», потом к либералам, оттуда – дальше, пока не стало ясно, что на разоренном дотла пепелище великой державы вырастает уродец со всеми замашками прежнего и управление им возможно только с одной стороны. И это было время, когда промедление было смерти подобно. Роман Романович получил новый партийный билет и пустил корни. За десять последующих лет он проявил себя человеком нового времени и закрепился в политике со стороны власти, что было нетрудно, имея характеристику человека принципиального и трудолюбивого, не имеющего жалости ни к себе, ни к окружающим, и в последний раз поменял партию. И мало кто знал о второй жизни Романа Романовича, что, впрочем, неудивительно при его нежелании обрастать друзьями, хотя бы и однопартийцами.