Вавилон - Ребекка Ф. Куанг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Робин прошептал ответ.
— Громче. На английском.
— Мне жаль, — хрипло сказал Робин. — Я хочу остаться.
— Хорошо. — Профессор Ловелл встал. — Мистер Честер ждет внизу. Быстро собирайся и иди на урок.
Каким-то образом Робин продержался весь урок, сопя, слишком ошеломленный, чтобы сосредоточиться, на его лице расцвел огромный синяк, а туловище пульсировало от дюжины невидимых болячек. К счастью, мистер Честер ничего не сказал об этом инциденте. Робин просмотрел список спряжений и все их перепутал. Мистер Честер терпеливо поправлял его приятным, хотя и вынужденно ровным тоном. Опоздание Робина не сократило занятия — они затянулись до ужина, и это были самые длинные три часа в жизни Робина.
На следующее утро профессор Ловелл вел себя как ни в чем не бывало. Когда Робин спустился к завтраку, профессор спросил, закончил ли он свой перевод. Робин ответил, что закончил. Миссис Пайпер принесла на завтрак яйца и ветчину, и они ели в несколько раздраженном молчании. Было больно жевать, а иногда и глотать — лицо Робина за ночь распухло еще больше, — но миссис Пайпер предложила ему порезать ветчину на кусочки, только когда он закашлялся. Все допили чай. Миссис Пайпер убрала тарелки, а Робин пошел за учебниками латыни, пока не пришел мистер Фелтон.
Робин никогда не думал о том, чтобы убежать, ни тогда, ни в последующие недели. Какой-нибудь другой ребенок мог бы испугаться, мог бы воспользоваться первым шансом вырваться на лондонские улицы. Какой-нибудь другой ребенок, приспособленный к лучшему, более доброму обращению, мог бы понять, что такое безразличное отношение взрослых, таких как миссис Пайпер, мистер Фелтон и мистер Честер, к сильно побитому одиннадцатилетнему ребенку было ужасно неправильным. Но Робин был так благодарен за это возвращение к равновесию, что не мог найти в себе сил даже обидеться на случившееся.
В конце концов, это больше никогда не повторится. Робин постарался, чтобы этого не случилось. Следующие шесть лет он учился до изнеможения. С постоянно нависшей над ним угрозой отчисления, он посвятил свою жизнь тому, чтобы стать тем студентом, которого хотел видеть профессор Ловелл.
Греческий и латынь стали более увлекательными после первого года обучения, когда он собрал достаточно элементов каждого из языков, чтобы самостоятельно составлять фрагменты смысла. С этого момента ему стало казаться, что он не столько нащупывает в темноте новый текст, сколько заполняет пробелы. Выяснение точной грамматической формулировки фразы, которая не давала ему покоя, приносило ему такое же удовлетворение, какое он получал, когда ставил книгу на место или находил пропавший носок — все части подходили друг к другу, и все было целым и законченным.
На латыни он прочел Цицерона, Ливия, Вергилия, Горация, Цезаря и Ювенала, на греческом — Ксенофонта, Гомера, Лисия и Платона. Со временем он понял, что неплохо разбирается в языках. Его память была сильной, и он умел определять тональность и ритм. Вскоре он достиг такого уровня свободного владения греческим и латынью, которому позавидовал бы любой выпускник Оксфорда. Со временем профессор Ловелл перестал комментировать его наследственную склонность к лени, а вместо этого одобрительно кивал при каждом сообщении о быстром продвижении Робина по канону.
История, тем временем, шла своим чередом. В 1830 году умер король Георг IV, и его сменил младший брат, Вильгельм IV, вечно идущий на компромиссы и не угождающий никому. В 1831 году очередная эпидемия холеры пронеслась по Лондону, оставив после себя тридцать тысяч умерших. Основной удар пришелся на бедных и обездоленных; на тех, кто жил в тесных, тесных помещениях, не имея возможности укрыться от зараженных миазмов друг друга.* Но район Хэмпстеда остался нетронутым — для профессора Ловелла и его друзей в их отдаленных поместьях эпидемия была чем-то, о чем можно упомянуть вскользь, поморщиться от сочувствия и быстро забыть.
В 1833 году произошло знаменательное событие — в Англии и ее колониях было отменено рабство, на смену которому пришел шестилетний срок ученичества как переход к свободе. Среди собеседников профессора Ловелла эта новость была воспринята с легким разочарованием, как проигранный матч по крикету.
— Ну, это уничтожило для нас Вест-Индию, — жаловался мистер Халлоус. — Эти аболиционисты с их проклятым морализаторством. Я до сих пор считаю, что эта одержимость аболиционистами — результат того, что британцам нужно хотя бы почувствовать свое культурное превосходство после того, как они потеряли Америку. И на каком основании? Не похоже, что эти бедняги не находятся в таком же рабстве в Африке под властью тиранов, которых они называют королями.
— Я бы не стал пока отказываться от Вест-Индии, — сказал профессор Ловелл. — Там все еще разрешен легальный вид принудительного труда...
— Но без права собственности все это становится не по зубам.
— Возможно, это и к лучшему — в конце концов, вольноотпущенники работают лучше, чем рабы, а рабство на самом деле дороже, чем свободный рынок труда...
— Вы слишком много читаете Смита. У Хобарта и Маккуина была правильная идея — просто контрабандой доставить корабль, полный китайцев,* вот и весь фокус. Они такие трудолюбивые и аккуратные, Ричард должен знать...
— Нет, Ричард считает их ленивыми, не так ли, Ричард?
— Так вот, я бы хотел, — прервал мистер Рэтклифф, — чтобы все эти женщины перестали участвовать в дебатах против рабства. Они видят слишком много себя в их ситуации; это навевает им мысли.
— Что, — спросил профессор Ловелл, — миссис Рэтклифф недовольна своим положением в семье?
— Ей хочется думать, что от отмены смертной казни до женского избирательного права — один прыжок и один скачок. — Мистер Рэтклифф издал неприятный смешок. — Вот это был бы день.
И с этим разговор перешел на абсурдность прав женщин.
Никогда, думал Робин, он не поймет этих людей, которые говорили о мире и его движении как о великой шахматной партии, где страны и народы были фигурами, которыми можно было двигать
