Синие дали - Александр Павлович Беляев

не знали, куда деваться самим. Медведица вылезла на берег шагах в ста от нас. Она сбросила со спины второго детеныша и оглядела реку. Медвежонка тем временем унесло далеко вниз. Медведицу это рассердило. Она встала на задние лапы и так рявкнула, что мы с Борькой обмерли. Потом медведица решительно вошла в воду и быстро поплыла за медвежонком. Она почти догнала его, но того уже закрутило в водовороте. Он отчаянно бултыхался, несколько раз скрывался под водой и наконец исчез совсем. Медведица подплыла к водовороту слишком поздно. На поверхности никого уже не было видно. Тогда она повернула к берегу и вылезла из воды. В лес она вошла, пошатываясь, словно пьяная. Я видел, как она, не выбирая дороги, лезла через кусты, стукалась о деревья, пока не пропала в чаще. И вдруг она закричала истошным пронзительным голосом. За кустами ей жалобно подвизгивал медвежонок. Я никогда не думал, что у зверей может быть такой выразительный крик. В голосе медведицы явно слышался стон. С таким стоном в деревнях голосят по покойникам. Медведица кричала совсем как человек, и мне стало жутко от этого крика.

Вдруг с той стороны, откуда доносился ее голос, один за другим сухо треснули два выстрела. Медведица глухо рявкнула и умолкла. В лесу стало тихо-тихо, словно в нем никогда не было ни единой живой души. Даже деревья стояли, не шелохнувшись. Потом мимо нас галопом пробежал медвежонок и скрылся в ельнике.

Не сговариваясь, мы с Борькой вскочили на ноги и, словно настеганные, во весь дух помчались к месту стрельбы. В кустах, шагах в ста от берега, мы наткнулись на Шабрина. Он стоял за деревом и, сжимая в руках ружье, заглядывал под развесистую ель. Мы тоже посмотрели туда. Там, не шевелясь, обхватив голову лапами, лежала медведица. Из правого уха ее темной струйкой бежала кровь. Пасть зверя была полураскрыта, задние ноги поджаты.

Уверившись в том, что зверь неподвижен, Шабрин вышел из-за дерева. Лицо его пестрело бурыми пятнами румянца, на губах ползала улыбка.

— Видали? Вот это добыча, — проговорил он. — С первой пули уложил. Второй раз стрелял для надежности.

— Неужто она напала? — недоверчиво спросил Борька.

Шабрин засмеялся.

— Какое напала? Она, словно шальная, мимо прошла, на меня даже не взглянула. А я ее сзади в ухо!.. Не копнулась!

— У нее же детеныш утоп, — насупился Борька.

— Дурак ты, братец! — обиделся Шабрин. — Добыча есть добыча, при чем тут детеныш. — И он, вытащив нож, пошел к медведице.

Меня, помню, затошнило, когда он рассек ей брюхо. Мне было жаль медведицу до слез. В этот момент я ненавидел Шабрина всей душой. Он казался хуже всякого зверя, и, будь я посильнее, я, наверное, отлупил бы его, как самого отпетого негодяя. Охотиться — дело одно. Но быть свидетелем такого случая и поступить так, как сделал Шабрин, — это не укладывалось в голове.

— Боря! — сказал я. — Пойдем домой! Меня трясет, я совсем разболелся.

Борька молча повернул к старице.

— Эй вы! — неожиданно окликнул нас Шабрин. — Скажите там, чтобы за мной лошадь прислали.

— Сам скажи, — буркнул в ответ Борька.

— Что? — не понял Шабрин.

— Чтоб тебе подавиться этой медвежатиной, живодер проклятый! — крикнул Борька, и мы бегом пустились через бор.

С тех пор прошло много лет. Но в памяти моей еще до сих пор жив отчаянный вопль медведицы. И где бы мне ни встречались медведи: в зоопарке или на манеже цирка, я всегда при этом испытываю какое-то глубокое смущение. Мне кажется, что медведь понимает и чувствует гораздо больше, чем думают о нем люди, и, может быть, именно поэтому мне неудобно бывает смотреть на него глазами, какими обычно человек смотрит на животных.

В КРАЮ ТЫСЯЧИ ОЗЕР

В эту поездку мы отправились вместе с экспедицией геологов.

Мы — это я и мой давнишний друг, прекрасный охотник, тонкий знаток природы, художник Федор Хлебов. Хлебов уже бывал в Карелии, он хорошо знал условия охоты и жизни в северных краях.

Мы выехали из Москвы мурманским поездом и через сутки были в Медвежьей Горе. Отсюда путь наш лежал по берегам озер, вдоль рек и речушек, мимо отвесных скал и шумящих водопадов по разбитой, разъезженной, размытой весенней распутицей дороге, в поселок Паданы.

Дорога то лениво поднималась к вершине пологого перевала, и тогда машина, забираясь вверх, легко бежала на второй и даже на третьей скорости; то круто вдруг ныряла по скату вниз, и тогда из-под кузова слышался жалобный писк тормозов.

Поворот следовал за поворотом, и за каждым из них неожиданно открывалось что-нибудь удивительное. Только что в просветах между деревьями мы любовались синеющим горизонтом, и вдруг вдоль дороги выросла серая отвесная глыба гранита. Торчит из земли метров на сто этакий исполинский каменный клык, а на отвесе его распласталась сосна, да не какая-нибудь тщедушная болотная коряжина, а настоящая красавица обхвата в полтора, с янтарным стволом и голубоватой кроной. Ее ни бури оттуда не могут сбросить, ни снег. А за что держится, как ухитряется из мертвого камня нежными и мягкими корешками живительные соки добывать — непонятно.

Но вот машину подбросило на ухабине. Скала и сосна пропали из виду. И вот уже новая картина. Дорога висит над обрывом. На дне кручи из-под ледяных торосов с шумом выплескивается бушующий поток. Над ним кисейной дымкой поблескивает радуга; стремнина наполняет ущелье грохочущим ревом. Снова поворот — и от неожиданности в груди словно что-то оборвалось: хочется побольше вдохнуть воздуха, такая ясность открывается вокруг. Глаз тонет в необозримом просторе горизонта. Это под нами расстелилась равнина озера Сег. Оно еще спит, на воде лед и снег, а над ними спокойное голубое марево неба. Кажется, если крикнуть, дали зазвенят хрустальным звоном. Жаль, что машина не летает. А то так бы и сорвался с дороги, чтобы окунуться в прозрачное безмолвие студеного покоя.

Вдруг по кабине со всех сторон захлестали мягкие смолистые ветки сосен. Деревья обступили дорогу сплошной стеной, словно решили спрятать ее от веселого весеннего солнца. Мы прикрываем глаза руками и прячемся на дно кузова.

Дорога змеей вьется под ногами зеленых великанов. Машина подпрыгивает на корнях, трется бортами о шершавую кору, не переставая движется вперед и вперед, то погромыхивая на камнях, то завывая в песке.

Случилось так, что суровость края смягчилась в дни нашего приезда сменой времени года. Наступала весна с ее необыкновенными лучистыми красками. Снег заискрился, посинел. Начинали вскрываться реки, наполняя шумом морозный воздух.