Во что бы то ни стало - Анастасия Перфильева

— Пусти, братишка, — сказал санитар, отстраняя его. — К вагону понесем.

— Парня… не гоните, — проговорил раненый, и снова настойчиво блеснул из-под марли его глаз. — Кто здесь с поезда… ребят в детдом собирает? Сказать хочу.

Санитары, пошептавшись, позвали приехавшего на повозке старичка.

— Меня спрашивает? Сейчас.

Он подошел, нагнулся над носилками:

— Слушаю вас, товарищ!

— Вот что…

Большая, с неподвижными пальцами рука раненого задвигалась, он хотел откинуть мешавшую простыню, и старичок осторожно убрал ее. Но рука, подергавшись, сползла и тронула прижавшегося к носилкам Алешку.

— Вы парнишку этого… в детский дом… А пока пусть со мной… в вагоне. Со мной оставьте… до Москвы!

— Я понял. — Андрей Николаевич, не разгибаясь, ловил прерывистые его слова. — Все, о чем вы просите, сделаем. Я уполномоченный от деткомиссии. Будьте совершенно спокойны!

— Все. Теперь несите.

Андрей Николаевич опустил простыню. Санитары взялись за носилки. Алешка, перебегая, поддерживал их и старался еще раз заглянуть в глаза раненому. Тот лежал тихо, белая голова качалась в такт с шагами в ногу идущих санитаров. Андрей Николаевич нагнал Алешку.

— Ты поедешь в изоляторе, — сказал тихо. — Врач разрешил. Если что будет нужно, ищи меня в детских вагонах. Понял?

Мальчик поднял на него запавшие глаза, хмуро кивнул.

А от города к вокзалу уже тянулись по утоптанному, поросшему бурьяном пустырю подводы. В них, привалившись к скатанным шинелям, друг к другу, сидели и лежали раненые. Те, кто мог идти, на ходу соскакивали, ковыляли навстречу санитарам.

Пустырь ожил. От санитарных вагонов торопились сестры в белых косынках, на подножки взбирались первые раненые… И катился обратно к городу за тяжелоранеными высокий, крытый брезентом автомобиль.

К пустырю спешили привлеченные шумом жители.

Забегая вперед, крепко держа Кузьминишну за руку, Лена тянула ее, показывая на санитарный состав, объясняя что-то сбивчиво и горячо. Кузьминишна шла быстро, тоже взволнованная. Дина подпрыгивала рядом, с интересом оглядывая подводы, санитаров… Крикнула вдруг:

— Ленка, гляди, там же Алешка! — и помчалась к поезду.

Кузьминишна задержалась у подвод. Смотрела, как девушка в красной косынке помогала двум молодым красноармейцам сгружать деревянные сундучки, одеяла, связанные, как бублики, котелки…

— Куда же это, родимые, пересылают вас? — ласково спросила Кузьминишна спускавшегося с соседней подводы паренька на костылях.

— На поправку, мамаша! — весело подмигнул он. — Отдыхать.

Сморщился, ступив на больную ногу, товарищ поддержал его. А девушка в красной косынке, заметив Лену, крикнула приветливо:

— Опять прибегла? — и повела красноармейцев к поезду.

— Нянечка, с ними пойдем! — потянула Лена Кузьминишну за рукав.

— Что ты, доченька, разве ж можно с ними?

От поезда, из-за вереницы повозок, размахивая руками, вынырнула Дина. Она перепрыгивала через изрезанные колесами бугры, страшно возбужденная.

— Ой, бабушка, Ленка! Там же у вагонов Алешка… Вот умереть, Алешка! Говорит, его в Москву везут, а может, вдруг в Саратов!.. Того стережет, который, помнишь, в сарай приходил? Иван Степанович! Он раненый-раненый! Говорит, поезд санитарный какого-то имени… И два вагона под ребят беспризорных, в Ростове насобирают… Говорит, пускай куда хотят везут, я от Иван Степановича не отстану, ходить за ним буду. А сам насу-упленный, чуть не плачет. Ой, бабушка!

Кузьминишна слушала ее, меняясь в лице. Помолчала. Загородив от вечернего солнца глаза, смотрела на вагоны. Потом сморщенная ее рука, задрожав, опустилась и пригладила Лене волосы.

У поезда и правда стоял Алешка. Как видно, он тоже увидел среди снующих по пустырю людей Кузьминишну с девочками, побежал к ним.

— Сыночек! — встретила его Кузьминишна. — Что проведать давно не приходил? Верно ли она говорит, Динушка?

— Верно.

Бледный, осунувшийся Алешка коротко рассказал все. Кузьминишна выслушала его не перебивая. Повернулась. Необычным показалось не проронившим ни слова девочкам ее лицо. Оно было строго, торжественно. Новый молодой блеск зажегся в усталых глазах.

— Сведи меня к нему, сыночек! — твердо сказала Кузьминишна, оправляя повойник. — К тому, что тебя нашел. Выручи, сведи! Может, и нашему горю поможет. Жить-то ведь надо, а я… — Она обтерла ладонью рот.

Вдвоем с Алешкой — девочкам Кузьминишна приказала: «Здесь дожидайтесь!» — они быстро пошли к поезду.

Вагоны шумели, в окошках двигались люди. Минуту назад кипевшая на пустыре жизнь, казалось, перебралась туда. От водокачки черным пятном надвигался паровоз, у опустевших подвод еще бродили санитары…

Алешка показал рукой:

— Вон идет, сухонький такой, в фуражке! Видите?

И Кузьминишна, оставив его, решительно пошла вперед одна. Что говорила она старичку в косоворотке, Алешка не слышал. Угадывал только, что просит о чем-то, сжав руки, высоко подняв седую голову. Потом они оба пошли вдоль поезда.

Все пристальнее всматривалась Кузьминишна в идущего рядом с ней усталого человека. То ли видела она уже когда-то его немолодое лицо, то ли в ответ на ее рассказ в его глазах засветилось не похожее на простое внимание участие.

— Вы просите за двух малолетних, — медленно сказал наконец Андрей Николаевич, — из которых одна потеряла мать в районе станции Тихорецкая летом прошлого года и имела родственников в Москве?

— Да. — Кузьминишна отвечала раздельно и ясно, только горькая складка у рта выдавала ее волнение. — Писала я им не раз, ответа не было. Может, и нет никого в живых. Второй девочки мать в Саратове была, так и она жива ли? Время такое… А я стара. Помру, что делать будут? Заберите вы нас с собой, а я, покуда сил хватает — слово мое верное, — любую работу дадите, отслужу.

— Вы говорите… — Андрей Николаевич остановился, прямо глядя Кузьминишне в глаза. — Нет, позвольте, теперь я спрошу. Сами вы тоже из Москвы?

— Двадцать восемь лет в людях там прожила.

— И родились в Москве?

— Уроженка Витебской губернии.

— Фамилия?

— Лицкалова. Звать Дарья.

Она замолчала, охваченная щемящим предчувствием. И он молчал тоже. Точно решившись, спросил:

— Скажите, Дарья Кузьминишна, о дочери вашей, Марье Антоновне Лицкаловой, работающей в настоящее время в Москве, последние годы вы ничего не знаете?

Кузьминишна пошатнулась. Ослабевшие руки упали вдоль тела, она прислонилась к подножке вагона.

— Машенька… — глухо проговорила она. — Дочка моя единственная! Живая?

— По просьбе Марьи Антоновны, прибыв сюда, я безуспешно наводил о вас справки по ближним станицам. Из поселка Куричья Коса мне сообщили, что вы выбыли неизвестно куда. Я рад и счастлив встретить вас здесь!

Кузьминишна подняла к груди руки.

— Машенька!.. — повторила она. — Чуяло мое сердце… Каким же добрым словом вас отблагодарить? Дожила и я до радостной вести, до красного дня!

Поезд шел на север.

Стучали на расшатанных рельсах колеса, качались вагоны, убегала серая, засыпанная шлаком насыпь. Шагали навстречу разбросанные по степи мазанки, хутора. Плыли обмытые утренней росой и весенним ветром поля.

Лена отодвинулась от вздрагивающей, пахнущей карболкой стенки, прижалась лбом к стеклу. Стекло было прохладное, Лена прижалась к нему по очереди и щеками — в вагоне было жарко. Посмотрела вниз.

Дина спала, открыв рот. Прядка рыжих волос сбилась ей на щеку, она во сне смахнула ее, повернулась на бок… Лена вытащила из-под себя зеленый прутик, свесилась, пощекотала Дине нос. Та чихнула и проснулась.

— Мухи какие-то… — сказала сердито.

— Это не мухи, это я. Лезь сюда, станция.

Дина мигом вскарабкалась по столику на верхнюю полку. Девочки легли рядом, уткнувшись носами в стекло. Показалась узкая деревянная платформа, здание вокзала с чахлыми акациями, заколоченные низкие дома… Серый забор облепили, как мухи, люди на мешках, с узлами… Но поезд, не останавливаясь, уходил дальше.

— Почему проехали? — спросила Лена.

— Мы же санитарный! Видала, двери позакрывали? Никого не сажают.

— Почему?

— Мешочникам и беженцам нельзя. И с подножек и с крыш сгоняют. Нельзя.

— Мы больше не беженцы?

— Конечно, нет! Вчера одну с ребеночком все-таки посадили… На паровоз.

— На паровоз?

— Ага. К машинисту.

— Конечно, пусть тоже едет…

Лена поводила пальцем по стеклу.

— А Москва еще далеко?

— Может, пять дней, может, десять. Сперва Ростов.

— А Саратов?

— Саратов, может, двадцать.

Сзади щелкнула, отодвинулась дверь. На пороге купе стояла девушка в красной косынке, та самая, которой Дина приносила тогда воду. Она держала деревянную шайку, какой-то сверток…