Меч и его Король - Татьяна Мудрая

Вот мне и пришлось вмешаться лично.

Решил так: нянькам и защитницам выдать по серебряной марке — чтобы повыдергали расшатанные молочные зубы и на остальное устроили специальный кошачий приют. Собачий и конский у нас и так были. Зачинщикам кулачной расправы отсчитать вожжами на конюшне по стольку раз, сколько им лет. С пропуском значимых чисел: семь, девять там… И со всем бережением, понятное дело.

Да, а главарем был, между прочим, лучший друг моего Фрейра, по имени Ниал. Годом младше. Мой-то недоумок вроде как возражал против чинимого смертоубийства, но крайне вяло.

Так вот, этого «королевского отбрыска», как говорил Ниалов папаша, мой старший псарь, я от всеобщего сраму избавил. Велел месяц кошачье и собачье дерьмо в приютах разгребать. Без отрыва от образовательных занятий и под дружный и злорадный девичий смех.

Котёнок, кстати, благополучно выжил, отъелся, обусател и получил имя Бася — поскольку научился басовито мурлыкать. Не имея на то ни особых оснований, ни морального права. Но это я забегаю вперед.

Так, значит, хорошо.

Через неделю приходит ко мне в кабинет мое старшее дитя — этакий бывалый охотничек, рубаха болотного цвета, штаны с долгой мотнёй в ботфорты заправлены — навоз на заднем дворе месить. И заявляет мне:

— Ребята говорят, что я баловень папашин и что в свою компанию меня больше не примут.

— Все как один говорят?

— Ниал. Он самый главный. Отец, я же вообще единственный в нашей компании дворянин.

— И они этого не оценили, да?

— Всё они заценили. Просто считают, что я чепухой отделался.

— Так. Мне что — ситуацию назад откручивать или слёзно убеждать этого твоего дружка, что тебе тоже нелегко в жизни приходится?

Молчит. Тринадцать лет ему, самый возраст такой — в молчальника с батюшкой играть.

— Хорошо. Ты как, с этим твоим Ниалом сильно поссорился?

— Ну да.

— Прямо напрочь? Ну, если скажешь ему, что вас с ним король требует, послушается или сразу с тобой гвардейцев послать?

— Послушает.

— Тогда валяй. Говори и веди. Я вас тут буду ждать — всё равно работать с бумагами.

— Ещё прикажешь чего?

«Король-отец», кстати, так ни одного разу и не прибавил, зараза.

— Да вот по пути из забора хворостину потолще выломай — какими гусей погоняют, — буркнул я.

И добавил уже почти без издёвки:

— По дороге в кусты оба отлейте, что ли, а то ковер здешний жалко, если испортите. Редкой работы, из самой Вард-ад-Дунья привезен.

Что скажешь? Понял он — даже больше, чем надо, понял.

Когда мой сынок затворил за собой дверь, я подошел к моему многоящичному монстру. В одном из нижних отделений содержался некий сомнительный подарок от одного из важных рутенцев — конский хлыст для парадной выездки. В седле со стременами я передвигался нередко, уж очень моя Белуша, этот живой гибрид афалины и рутенского мотоцикла, была скора на колесо. Тем не менее ни шпорой, ни кнутом коня не трогал и тем более не любил вставлять в рот никакое железо.

Мой хлыст, однако, ничем серьёзным лошадям не грозил — шкура у этих зверюг вполне толстая. К тому же и отделан был весьма изысканно: тонкая гибкая трость длиной почти до полу, если держать в согнутой глаголем руке, витая серебряная скань рукояти, с одного конца петля, чтобы надевать на запястье, а на другом конце — шарик, будто на учебной рапире. Смычок музыканта, стек офицера или указка ученого.

Вот его я и достал и положил на стол перед тем креслом, что стояло в конце стола, у самой двери. Тяжеленное, с о скругленной спинкой чуть пониже человеческого роста, оно по замыслу назначено было мне — с тем расчетом, что именно верхом на нем я буду возглавлять всяческие важные собрания. Однако всякий раз выдвигать это седалище из-за столешницы было свыше моих сил — да и сил любого из моих министров. Поэтому я взял себе обыкновенный стул, разве что чуть более прочих украшенный позолотой, а неудобное кресло двигалось от одного седока к другому, пока не описало точный полукруг. Теперь на нем сидели те, кто чем-то провинился или просто опоздал явиться в срок.

В дверь постучались — это могло означать лишь одно: явилась моя родная кровушка. О прочих визитерах объявлял доверенный секретарь-охранитель.

Я впустил обоих парней и заодно кивком отослал чиновника.

Поздоровались они весьма хмуро, однако честь по чести — с титулованием. В первый и единственный раз.

— Благодарю тебя за то, что пришел, сын псового мастера Мартина, — произнес я без тени сарказма. — Садись вон там, рядом с дверью, и прикрой, кстати, её на засов.

— Я… не смею сидеть в вашем… — пробормотал он.

— Неужели? Такой отважный юноша — и не смеет? Тогда к стене стоя прислонись. Твоё дело небольшое, кстати, — смотреть.

А Фрейру и говорить ничего не пришлось. Я видел, что он уже стягивает рубаху через голову.

— Туда, — показал я на курульное кресло. — Возьмись за спинку, да покрепче. Э, гашник тоже распусти. Добрая бязь на штанцы твои пущена, казначейству не одну марку стоила.

Благодаря высоким голенищам и широким раструбам сапог общая картина не вышла совсем уж позорной: стройный пест в середине пышного цветка. Да он вовсе не ребенок и даже не юнец, подумал я. Широкие плечи, тонок в перехвате, торс — сплошные мускулы и жилы. Меж слегка расставленных для упора ног виднеется клюв умирающего лебедя. И мошонка, вид сзади. Истинный мужчина, только взятый в пропорции восемь к десяти.

— Долго я буду вот так стоять? Прохладно становится, — раздался спокойный голос моего сына.

— Погодишь, — сказал я так же по видимости равнодушно. — Ниал, тебе сколько отсчитали?

— Десять ровно, — это снова Фрейр отвечает, а не его приятель.

— Вот как? Ну, инфанту явно причитается больше серва. Одиннадцать — или, еще лучше, двенадцать. Тринадцать уж больно число несчастливое. Верно я говорю, Ниал?

Ответа я не услышал — и, по правде, не добивался.

Продел правую кисть в петлю. Взвесил хлыст на левой ладони. Крепок…

— Подайся бедрами вперед ко мне, а то как бы спинной хребет по нечаянности не перешибить.

И резко, со свистом, опустил.

К чести Фрейра, вздрогнул он лишь однажды. В самый первый раз. Потом стоял как каменный, разве что на девятом ударе плечи стали ходить ходуном, а одиннадцатый и двенадцатый выбили скупую слезу.

Кончив ученье, я бросил хлыст наземь и совершенно безразличным тоном сказал:

— Ниал, помоги принцу одеться и привести себя в порядок. И отведи его пока к вашим, чтобы огласки не было.

(Наоборот, чтоб именно вся как есть зловредная прислуга уяснила себе, что к чему.)