Матюшенко обещал молчать - Михаил Панин

— Павлович, — говорят, — начальник опять звонил, интересовался: получается у вас или не получается?

Дымба, дыша как паровоз, простецки улыбался:

— А пошли они все к черту!

Матюшенко, в один из перерывов придя взглянуть, как «козла» тянут, увидев Дымбу, с кувалдой, сказал:

— Теперь я понимаю, почему ему не дают должность.

А время шло. Дымба так и болтался в цехе, без должности, там поможет, тут поможет, а больше — языком. За домино, за пивом — он приохотился ходить с заливщиками на базар — он иногда рассказывал кое-что из своей жизни, в основном, из того героического ее периода, когда он служил на эсминце «Стремительный», плавал по разным морям и видел моржей и пальмы.

— Хвост у моржа видел?

— Пошел ты!

Захмелев, изображал в лицах своих бывших командиров:

— На флаг и гюйс — смир-рна!

Вскакивал из-за стола, брал под козырек, и на глазах у него выступали слезы.

И все тоже начинали вспоминать свою службу, своих товарищей и тоже кричали наперебой:

— А вот у нас в полку был случай!

— Заткнись, салага, у вас... Вот у нас был зам по строю майор Перепелятников...

— Вступая в р-ряды Вооруженных Сил...

— Пять суток гауптвахты!

— А у того бедного старлея жена была...

— Дальневосточная, смелее в бой, смелее в бой! Краснознаменная!..

С базара иногда возвращались с песней, построившись в затылок друг другу и старательно чеканя шаг. Дымба, как и подобает комсоставу, маршировал чуть сбоку, размахивал руками и кричал:

— Эй там, на шкентеле, р-разговорчики! Левой! Левой! Раз-два!

После службы Дымба закончил институт. Но вот как раз об этой, руководящей фазе своей жизни, наиболее интересовавшей заливщиков, предпочитал молчать, хотя уже все точно знали, что директором фабрики он был.

— Ну был и был, кому какое дело, — бурчал он, — мало ли кем еще я был.

И куда охотнее проливал свет на частную и общественную жизнь другого начальства — он знал в городе всех: кто на ком женат, кто живет с секретаршей, у кого наверху «лапа» и кому что впереди светит. Слушали его с большим интересом. Еще бы!

— Я такое знаю, такое знаю, — переходил он на шепот, — упадешь. Эх, хлопцы... Только не обо всем говорить можно, нельзя, нельзя.

И с видом человека, несущего бремя тайн и секретов, недоступных простым смертным, переводил разговор на что-либо иное, на то, к примеру, какие есть на заводе должности, сколько кому платят и легкий это или нелегкий хлеб. Скажем, начальник механического цеха?

— Предлагают мне механический, — озабоченно говорил. — Это как, работать можно? А то ведь, знаете, запрягут — будешь потом сидеть день и ночь на заводе. А у меня жена молодая, — подмигивает.

В механическом начальников меняли каждый год, один даже умер от инфаркта: пришел утром на работу, вызвал мастеров, заходят, а он головой на стол упал...

— Не-ет, — качал головой Дымба, — механический не подойдет. У меня жена молодая.

Немного погодя опять спрашивает:

— А отдел снабжения — это с чем едят? Сватают меня на это место.

— Ну, Павлович, это совсем не для тебя! — машут руками заливщики. — Там такая голова нужна!

— А я что, по-вашему, дурак? Я фабрикой командовал три года.

— За что и выгнали, — брякнул однажды Матюшенко.

Дымба обиделся:

— Ты, знаешь, не зарывайся, много на себя берешь. Мне не очень нравятся твои шутки.

— Так я ж ничего, я ж любя, Павлович!

— Ладно, ладно, не надо.

— Я ж только что хочу сказать, что в снабжении голова нужна не столько умная, сколько хитрая: того достать, другого достать, а достать, сам понимаешь, — обдурить ближнего. А ты человек простой, разве мы не видим. Иди лучше ко мне в пару заливать, а то я никак не подберу себе напарника: тот в техникум или институт поступит, а тот металла боится. А что, у тебя ж хорошо получается.

Все ждут, что на это Дымба скажет, а он твердит смущенно:

— Ладно, ладно, не надо.

— А что, плохая работа? — не отстает Матюшенко. — Денежная и почетная. Объявим в газетах новый почин: бывший директор — заливщик, стахановец, ударник коммунистического труда. Тебя по телевизору никогда не показывали? И правильно, за что ж показывать. А тут — покажут. Почин подхватят, объявят движение негодных директоров в передовые заливщики, прославишься, поедешь на симпозиум — и опять останется Матюшенко без напарника. Нет, почин лучше не будем объявлять.

Дымба слушал с терпеливой улыбкой на лице, вместе со всеми смеялся, а потом как ни в чем не бывало опять спрашивал:

— Я серьезно. Значит, не советуете брать снабжение? А вот еще говорят — железнодорожный цех, это что за штука?

В железнодорожном был вообще завал: в грузчики никто идти не хочет, простои, штрафы МПС, в прошлом году пропал вагон с совковыми лопатами, так и не нашли, говорят, по ошибке написали на вагоне «экспорт», и он куда-то ушел за кордон, а там, видно, до сих пор думают, что бы это могло значить. Вот уж кто-кто, а начальник железнодорожного цеха сидит на заводе день и ночь.

Нет, Дымбе и это тоже никак не подходило.

— У меня жена молодая, — опять вздыхал он.

Наконец Матюшенке это надоело.

— И хорошая жена? — однажды спросил он.

— То, что надо, моложе меня на двенадцать лет. Между прочим, родственница великого русского ученого Пржевальского.

— Да ну?

— Вот тебе и ну. И это только по одной линии, а по другой... Если скажу — упадете.

Дымба понизил голос и оглянулся. Дело было на участке, в обед, как раз играть собрались. Все тоже, как по команде, глянули по сторонам.

— Вы что? — не понял Дымба.

— А ты что?

— Я?

Он обвел взглядом заливщиков, как бы решая, говорить или не говорить при этой публике, кому и кем приходится по другой линии его жена, махнул рукой и сказал:

— Ладно, теперь это уже можно...

И он рассказал приятелям, что по другой линии его жена — племянница не кого-нибудь, а известного в прошлом миллионера Благодаренко, половина земли на Украине принадлежала ему, не считая заводов, многочисленных домов в Киеве и Петербурге и прочего имущества.

— Я даже интересовался, — сказал Дымба, — ваш завод — это случаем не завод Благодаренко? Но нет, ваш завод принадлежал Гану, немцу.

После революции миллионер, понятно, убежал за границу, и многие его родственники — тоже, сейчас живут в Америке, и прилично живут, а отцу жены Дымбы не повезло: он опоздал на последний автобус, то бишь на пароход, отплывавший из Одессы, и с машиной, набитой доверху чемоданами, остался на берегу. Сзади напирали красные. Пришлось все бросить и с одним небольшим чемоданчиком уносить из Одессы ноги. А машина, «мерседес-бенц» Русско-Балтийского завода, и тринадцать чемоданов так и пропали.

— Представляете, — поднял палец Дымба, — сколько там всего было? В наших условиях хватило б на всю жизнь.

Потом тесть Дымбы лет сорок трудился в Николаеве на каком-то заводе, и хорошо трудился: вышел на пенсию на сто двадцать рублей и только недавно умер. И никто все эти годы не знал, что он брат знаменитого миллионера. Раньше такими вещами, ясно, не хвалились, все были из рабочих и крестьян, а теперь... Дымба еще раз сказал:

— Теперь уже можно.

— Другая мода, значит, пошла, — кивнул Матюшенко.

А Витя Бричка сказал:

— Это что — миллионерша! Вон у бухгалтера Дьяченко из заводоуправления — он года три уже на пенсии, — так у него жена настоящая графиня. Старая уже, а пьет лучше любого мужика и «Беломор» курит. Рассердится за что-нибудь на Дьяченку, ногами топает кричит: «Я графиня Морозова! Я графиня Морозова! А ты, голодранец, испортил мне жизнь. Всех вас нагайками надо!»

— Может, она того, свихнулась?

— А кто ее знает, вроде нет.

— Откуда же тогда — графиня?

— Я же говорю — старая уже. Раньше ж были графы и графини, вон и у человека, пожалуйста:

— Но-но! — испугался Дымба. — У меня не графиня, чего орете. Я вам как людям рассказал.

— Миллионерша тоже неплохо, — одобрил Матюшенко. — Если, конечно, без обмана. А то, может, она брешет, а ты и распустил уши — голубая кровь.

— У миллионеров не голубая, — опять сказал Витя Бричка. — Голубая была у князей, маркизов и графов — у дворян, одним словом.

— А миллионеры разве не дворяне?

— Миллионеры нет. Миллионером кто хочешь может стать.

— Ну тогда и говорить не о чем, — сказал твердо Матюшенко. — Нашел чем хвастать! Была бы хоть какая-нибудь княгиня или дочка генерала на худой конец, а то — черт знает, Павлович, что у тебя за родичи! На фортепьянах хоть играет? А при чем тут Пржевальский? У Пржевальского лошадь была, это я точно знаю, а вот племянница...

— Дурак! Разве я говорил, что Пржевальского племянница? Я говорил — Благодаренко племянница, а Пржевальский само собой, Пржевальский был женат вторым браком на двоюродной бабке моей жены, понял?

— На бабке?

— На бабке. А что тут такого? Что ты в этом понимаешь?

— Ничего. Я только одно понимаю: хорошие у тебя связи, браток, нигде не пропадешь, — и там зять миллионера, и тут сват министра. Везет же людям. Ты признайся: ведь не иначе какая-то волосатая рука тебя подпирает — не один же голый диплом?