Сердце для невидимки - Светлана Лубенец

Инна уже несколько дней размышляла, какие ее стороны наиболее выгодны, но материала никак не наскребалось на целое резюме. Она, правда, рисует лучше всех в классе, хотя ни в какую художественную школу никогда не ходила. Этот дар у нее природный, от папы. Но что-то она никогда не замечала, чтобы это как-то выгодно отличало ее от других. А больше, хоть убей, никаких достоинств в себе Инна не находила. Интересно, что понаписала о себе Страшила? Наверное, много, раз назвала это текстом и хочет, чтобы его проверили.

Антонина оказалась очень пунктуальной и пришла ровно в семь. Инна усадила Мамаеву на диван, бросила ей на колени старые журналы мод «Бурда», где они с Лидой пытались найти себе фасоны для платьев к конкурсу. Правда, ничего подходящего они там не нашли и наряды обеим придумала сама Инна.

Мамай углубилась в изучение моды прошлых лет, а Инна начала читать лист ее тетрадки, исписанный крупным, округлым почерком. И чем дольше она его читала, тем больше удивлялась. Во-первых, текст, насколько она могла судить, был составлен довольно грамотно. Она нашла только одну грамматическую ошибку и всего одно неправильно составленное предложение. А во-вторых, Инну поразило другое: ей показалось, что перед ней лежит тетрадь совсем другого человека, а вовсе не Тоньки-Мамая. Она даже оторвалась от текста и внимательно посмотрела на одноклассницу.

Антонина сидела к ней боком и читала какую-то статью. Она заправила непослушные волосы за ухо, и Инна наконец смогла хорошо разглядеть ее освещенный настенным светильником профиль. Он оказался нежным и тонким, а волосы, как и тогда в классе, золотились и вовсе не напоминали солому.

Инна снова уставилась взглядом в листок и еще раз перечитала его. Если перевести Тонькин текст на русский, то в нем говорилось примерно следующее: «Меня зовут Антониной. Я учусь в восьмом классе. Собираюсь закончить девятый и пойти учиться на парикмахера. Мне очень хочется делать людей красивыми. Я думаю, что у меня получится, потому что я очень терпелива и умею ладить с людьми, умею видеть их самые лучшие стороны. Я умею радоваться всему, даже мелочи. Я могу целый день быть счастливой, оттого что по дороге в школу увидела огненно-красный клен. Мне очень мало надо. Я не хочу лишнего. Мне важно, чтобы были здоровы и радостны мои родные и друзья. Мне кажется, что люди ценят во мне эти качества, и потому друзей у меня много».

– И ты сама это написала? – с подозрением спросила Инна.

– А что, очень плохо? – оторвалась от журнала Антонина. – Мне мама немножко помогала, но она уже перезабыла все. Языковой практики у нее давно нет.

– Наоборот, по-моему, очень даже хорошо! Честно говоря, я никак не могла придумать, что написать про себя, просто голову сломала. Ты мне помогла. Я теперь знаю, в каком ключе это делать. А ты действительно хочешь быть парикмахером?

– Да. Если ты не обидишься, то я тебе кое-что посоветовала бы изменить в твоем имидже.

– Что изменить? – удивилась Инна.

– А ты точно не обидишься?

– Ну… я постараюсь…

– Я бы посоветовала тебе сменить стрижку.

– Вот как? – еще больше удивилась Инна.

– Мне кажется, тебе очень пошла бы рваная окантовка.

– Это еще что такое?

– Ну… это когда челка, баки и затылок выстрижены такими разновеликими перьями.

– Ну ты, Тонька, даешь! Такая терминология! Откуда ты ее набралась?

– В парикмахерской слышала. Я там всегда очень внимательно прислушиваюсь, приглядываюсь, как мастера ножницы держат, какие инструменты в каком случае применяют. Я теперь своего отца сама стригу. Вприглядку научилась. Он уже и забыл, когда в последний раз был в парикмахерской.

– А женщин можешь?

– Женские стрижки сложнее, конечно… Но маму я тоже уже несколько раз стригла. Ей так понравилось, что она даже подругу приводила. Та, вроде бы, тоже довольна осталась. Даже заплатить мне хотела. Я, конечно, не взяла деньги, потому что еще не мастер… – Антонина вздохнула. – Жаль, на себе нельзя практиковаться: затылок не видно, а то я бы уже попробовала что-нибудь со своей головой сделать.

– Слушай, а меня можешь… ну… этими… перьями?

– Сейчас еще не получится. Надо, чтобы волосы у тебя отрасли подлиннее.

– А когда отрастут, пострижешь?

– Если ты доверишь, то, конечно, постригу.

– Тонь! Тогда я не понимаю, почему… Ну, словом, а ты не обидишься, если я у тебя тоже кое-что покритикую?

– Нет, конечно!

– Мне кажется, что тебе тоже не идет это, с позволения сказать, «каре».

– Я знаю. Дело в том, что до последнего времени я была абсолютно равнодушна к собственной персоне.

– А теперь что-то произошло?

Антонина смутилась, порозовела, но все-таки ответила:

– Этот конкурс… Я вдруг увидела, что выгляжу хуже всех, и это мне здорово мешает.

Инна вспомнила взгляды, которые на английском Мамай бросала на Кирку, и подумала, что такая скирда на голове, без сомнения, помешает ей покорить его сердце. Инна захлопнула тетрадку, хотела отдать ее Тоне и вдруг зацепилась взглядом за ее имя и фамилию, написанные на обложке полупечатными буквами. Надо же, как они похожи на ту самую записку… Не очень понимая, зачем она это делает, Инна достала из кармана джинсов уже очень потертый листок в клеточку, развернула его и приложила к Мамаевской подписи на тетради.

– Тонька, неужели это ты писала?

Антонина взглянула на записку и из розовой сделалась пунцовой.

– Откуда она у тебя? – еле выговорила она.

– От верблюда! Наплела мне тут, понимаешь, с три короба про свой ангельский характер, а сама…

– А что сама? Я не понимаю…

– Не понимаешь? Неужели? Сейчас, – Инна посмотрела на часы и уточнила: – Минут через пятнадцать сюда придет Логинова и предъявит вторую записку, и мы посмотрим, что ты запоешь!

– Как? – совсем растерялась Тоня. – И у Логиновой такая записка? Не может быть…

– Очень даже может, потому что она совсем даже не такая, а гораздо хуже! И тебе придется дать нам объяснение… – Инна не договорила, потому что раздался звонок во входную дверь. – Ну вот! – злорадно объявила она. – Это наверняка Логинова! И пятнадцать минут ждать не надо!

Инна пошла открывать входную дверь и вернулась в комнату с Лидой.

– Какой кошмар! – отдуваясь, провозгласила Логинова и рухнула в кресло. – У вас лифт так и не работает! Пока к вам на двенадцатый этаж добираешься, можно забыть, зачем идешь. Но я, – она подняла вверх указательный палец, – все-таки не забыла! В нашем деле открылись новые обстоятельства!

Инна пихнула ее ногой, качнув головой в сторону испуганной Страшилы: мол, не стоит при посторонних, но Логинова отмахнулась:

– Мамаю можно слушать. Она уж этого точно сделать не могла!