Новеллы - Жозе Эса де Кейрош

Будучи в те годы болезненным и робким, юный счетовод вел жизнь крайне замкнутую. Ревностно и скрупулезно выполняемая работа, редкие завтраки на лоне природы, забота о чистоте платья и белья — вот и все, что тогда его занимало. Да и в те времена было в обычае жить замкнуто и скромно. Простота жизни смягчала нравы: души были более невинными, а чувства менее мудреными.

Весело ужинать в саду под виноградными лозами, глядя на бегущую в оросительных канавах воду, проливать слезы на мелодрамах, душераздирательно разыгрываемых на освещенной восковыми свечами сцене, — таковы были развлечения, которыми довольствовалась осмотрительная буржуазия. Кроме того, времена были смутные и чреватые мятежными потрясениями, а ведь ничто так не заставляет людей дорожить уединением, уютом, простым и привычным счастьем семейного очага, как война. Мирное же время оставляет слишком много простора воображению — и это порождает безудержность в желаньях.

В свои двадцать два года Макарио еще не был знаком с богиней любви, как выражалась одна его старая тетка, бывшая некогда возлюбленной судейского чиновника.

Как раз в это время в доме напротив магазина, где служил Макарио, на четвертом этаже, поселилась дама лет сорока, одетая в траур, который, однако, лишь подчеркивал матовую белизну ее кожи, красоту ее высокой груди и делал даму еще более привлекательной. Макарио работал в конторе, помещавшейся в бельэтаже, над магазином, рядом с террасой, откуда однажды утром он и увидел эту даму, когда она, с распущенными черными вьющимися волосами, в белом пеньюаре, босая, подошла к окошку, чтобы стряхнуть платье. Макарио достаточно было беглого взгляда, чтобы с уверенностью сказать самому себе, что дама эта в свои двадцать лет, верно, была неотразима и властвовала многими сердцами: ее буйные, жесткие кудри, густые брови, резко очерченный рот, четкий орлиный профиль — все выдавало в ней натуру пылкую, с сильно развитым воображением. Поглядев на нее, он снова вернулся к своим цифрам. Вечером Макарио, по обыкновению, сидел с трубкой у окна в своей комнате, выходившей в патио; наэлектризованный июльский воздух был насыщен любовным томлением, плакала соседская скрипка, выводя мелодию народной мавританской песенки из модной тогда мелодрамы, комната, погруженная в мягкий полумрак, казалась незнакомой и таинственной, и Макарио, уже одетый по-домашнему, вдруг вспомнил о даме с черными, жесткими волосами, рассыпанными по матово-мраморным плечам; он потянулся, лениво потерся головой о спинку плетеного кресла, как трутся ласковые коты, и, зевая, подумал, что его жизнь все-таки весьма однообразна. На другой день он, продолжая с волнением думать о даме, сел за свой конторский стол у настежь открытого окна к, приковавшись взором к окнам напротив, за которыми скрывалась обладательница роскошных кудрей, делал вид, что чинит свое перо. Но никто так и не показался в окошке с зелеными рамами. У раздосадованного, огорченного Макарио работа в тот день не ладилась. Веселое солнце манило на улицу, и он думал о том, как хорошо теперь где-нибудь за городом лежать под ласковой сенью жимолости и наблюдать за порхающими над ней белыми бабочками! Однако когда он уже собирался уходить из конторы, он услышал, что в доме напротив кто-то приближается к окну; Макарио замер в ожидании черноволосой незнакомки. Но в окне появилась белокурая головка. О! Макарио тут же поспешил на террасу, вроде бы затем, чтобы очинить карандаш. Он увидел девушку лет двадцати — тоненькую, свежую, белокурую, словно сошедшую с английской гравюры: белизна ее кожи светилась прозрачностью старого фарфора, а чистая линия профиля напоминала античную медаль, — поэты-романтики, с их склонностью к живописным сравнениям, несомненно, сравнили бы ее с голубкой, горностаем, снегом и золотом.

Макарио сказал себе:

— Это, верно, ее дочь.

Мать носила траур, а на белокурой девушке было надето муслиновое платье в голубую крапинку, с кружевными рукавами и на груди повязан батистовый платок: от всего ее наряда веяло ароматом чистоты, юности, свежести, изящества и нежности.

В те времена Макарио тоже был белокур и носил небольшую бородку. Волосы у него вились, а весь его облик отличался тщедушием и нервностью, что после революции восемнадцатого века не было редкостью среди представителей третьего сословия.

Белокурая девушка заметила, что Макарио на нее смотрит, и тут же закрыла окно и задернула вышитую муслиновую занавеску. Эти занавески ведут свое начало от Гете и играют любопытную роль в любовных историях; они обнаруживают зарождение любви. Когда следят, приподняв уголок занавески, и мягко ее теребят, то это свидетельствует о проснувшемся интересе; когда же ее задергивают, прикалывают к ней цветок или она колышется, давая понять, что за ней внимательное лицо мается в нетерпеливом ожидании, — то эти старинные приметы свидетельствуют о том, что любовь уже зародилась. Занавеска медленно поднялась: белокурая девушка наблюдала за Макарио.

Мой знакомец не останавливался подробно на всех перипетиях своей истории и не рассказывал мне, как именно было завоевано его сердце. Он просто сказал, что не прошло и пяти дней, как он уже был от нее без ума. Теперь он работал вяло и небрежно, и его прежде прекрасный почерк, твердый и отчетливый, выписывал каракули, крючки и загогулины, выдававшие его любовное нетерпение. По утрам он не мог ее видеть: пронзительное июльское солнце раскаленными лучами било прямо в их окна. Лишь по вечерам занавеска отдергивалась, окошко отворялось, и девушка, нежная и юная, положив на подоконник подушечку, облокачивалась на нее, обмахиваясь веером. Веер этот очень занимал Макарио: это был круглый китайский веер, из белого шелка, с нарисованными на нем ярко-красными драконами; веер был отделан опушкой из голубых, легких и трепещущих, перьев, а его ручка из слоновой кости, с двумя золотыми кистями, была украшена прелестной перламутровой инкрустацией в персидском стиле.

Веер был великолепен, и в те времена увидеть такую вещь в руках девушки, явно небогатой и незнатной, одетой в муслиновое платье, было удивительно. Но поскольку она была белокурой, а ее мать — ярко выраженного южного типа, то Макарио, со свойственным всем влюбленным желанием все толковать положительным образом, объяснил своему любопытству: должно быть, она — дочь англичанина. Ее отец, верно, ездит по делам в Китай, Персию, Ормуз, Австралию и привозит оттуда эти дорогие экзотические игрушки… Макарио сам не понимал, отчего этот веер мандарина так его заинтересовал; но, рассказывая, он еще раз повторил, что почему-то веер в руках девушки не давал ему покоя.

Прошла еще неделя, и в один прекрасный день Макарио увидел из окна конторы, что белокурая девушка выходит из дома в сопровождении матери: он уже привык к мысли, что эта великолепная, мраморно-бледная и одетая в траур особа — мать девушки.

Макарио, подойдя к окну, наблюдал, как они перешли улицу и вошли в магазин. В его магазин! Он поспешно спустился туда, весь трепеща, с бьющимся сердцем, охваченный страстью. Дамы уже стояли у прилавка, и приказчик разворачивал перед ними черную кашемировую ткань. Макарио был взволнован до глубины души. Он сам объяснял это так:

— Поймите, мой милый, невозможно было предположить, что они покупают для себя черный кашемир.

И верно: вряд ли они нуждались в амазонках и, уж разумеется, не собирались обивать черным кашемиром мебель; мужчин в их доме явно не было, следовательно, этот визит в магазин служил лишь предлогом встретиться с ним, обменяться хоть несколькими словами, и Макарио был донельзя очарован сей любовной уловкой. На это я возразил Макарио, что на его месте меня бы насторожила подобная хитрость, поскольку она должна была предполагать весьма двусмысленное соучастие матери. Макарио ответил, что это ему даже не пришло в голову. Он просто поспешил к прилавку и выпалил не слишком находчиво:

— Да, сеньора, вы правы, этот кашемир не садится.

Блондинка подняла на него свои голубые глаза, и Макарио словно окунулся в синеву небес.

Но едва с его уст уже было готово сорваться нечто пылкое и разоблачающее его чувства, как в глубине магазина появился его дядя Франсиско в обтянутом сюртуке орехового цвета с желтыми пуговицами. Счетоводу никак не полагалось находиться за прилавком, и дядя Франсиско, строгий и педантичный, мог при всех сделать ему выговор; желая этого избежать, Макарио неторопливо направился к винтовой лестнице, ведущей в контору, и, поднимаясь по ней, услышал нежный голосок блондинки, которая негромко произнесла:

— А теперь я хотела бы посмотреть индийские платки.

Приказчик принялся искать небольшой пакет с платками, сложенными и перевязанными золотой бумажной лентой.

Макарио, воспринявший этот визит как явный признак, почти свидетельство, ответного чувства, весь день не находил себе места, одолеваемый нетерпеливой страстью. Он слонялся по комнате, не в силах ни на чем сосредоточиться, весь в наивных мечтах, и даже не присел за свой рабочий стол. За обедом он молчал и не слушал дядю Франсиско, восторгавшегося фрикадельками. Он даже не обратил внимания на свое жалованье, которое ему принесли в три часа дня, и пропустил мимо ушей и дядины наставления, и озабоченные догадки приказчиков по поводу исчезновения пакета с индийскими платками.