Самарканд - Амин Маалуф

Первая часть застолья обычно протекала весьма сдержанно. Место Низама было по правую руку от Маликшаха. Их окружали поэты. То тут, то там завязывались оживленные беседы: от сравнения клинков разных народов до толкования Аристотеля. Какое-то время султан с увлечением следил за ходом разговоров, но очень быстро под влиянием вина его внимание начинало рассеиваться. Визирь понимал: пора уходить. Самые почтенные из приглашенных следовали за ним. После этого в зале появлялись музыканты и танцовщицы, вино лилось рекой, и так до утра. Под аккомпанемент гудка[30], лютни или тара певцы импровизировали на излюбленную тему: Низам Эль-Мульк. Неспособный обойтись без своего всесильного визиря, султан мстил ему, смеясь над ним. Достаточно было увидеть, как по-детски увлеченно хлопает он в ладоши, чтобы догадаться: однажды его «отцу» не поздоровится.

Хасан умел поддержать в султане любой росток неприязни по отношению к великому визирю. Чем Низам превосходит других умом, знаниями? Хасану этого и самому не занимать. Способностью защитить трон, империю? Хасан доказал свою компетентность и в этих вопросах. Верностью? В устах лжецов она всегда выглядит правдоподобнее.

Лучше всего у Хасана получалось играть на феноменальной жадности Маликшаха. Он то и дело доносил ему о тратах визиря, указывал на новое платье его самого и обновы его близких. Низам был привержен власти и всему, что ей сопутствует, Хасан любил лишь власть и умел быть аскетичным.

Когда Хасан почувствовал, что Маликшах поддался на его подковерные игры и созрел для того, чтобы нанести серому кардиналу удар, он затеял интригу. Дело происходило в субботу в тронном зале. Султан проснулся в полдень с головной болью. Настроение у него было хуже некуда, и весть о том, что шестьдесят тысяч золотых динар ушли на выплату жалованья охранникам визиря — армянам, его не улучшило. Узнал он об этом, разумеется, от людей Хасана. Низам стал терпеливо объяснять, что, дабы предупредить малейшее недовольство в войсках, нужно их кормить, и даже давать возможность накопить жирок, и что подавление бунта потребует в десять раз больших расходов. На что Маликшах стал возражать: если бросаться золотом, нечем будет платить жалованье, вот тогда и жди настоящих бунтов. Разве разумное правительство не должно откладывать на черный день?

Один из двенадцати сыновей Низама, присутствующий при разговоре, счел возможным вмешаться:

— Когда ислам делал свои первые шаги, халифа Омара обвиняли в том, что он тратит все золото, добытое в военных кампаниях, и тот спросил у хулителей: «Но ведь это золото досталось нам с благословения Всевышнего, не так ли? Если вы считаете, что Он не способен больше ничего нам дать, тогда не тратьте. Я же верю в безграничную щедрость Создателя и потому не оставляю в сундуке ни единой монеты, которую могу обратить на благо мусульман».

Но Маликшах не был намерен следовать примеру халифа Омара, поскольку в его мозгу укрепилась мысль, внушенная ему Хасаном. И потому повелел:

— Требую детального отчета о состоянии казны — о приходе и расходе. Когда я смогу его получить?

Низам выглядел подавленным.

— Я могу подготовить отчет, но потребуется время.

— Сколько времени, ходжа?

Он сказал не ата, а ходжа, что хотя и выглядело весьма уважительно, но в данных обстоятельствах больше походило на порицание, предшествующее немилости.

Совсем потерявшись, Низам стал объяснять:

— Нужно разослать по провинциям эмиссаров, сделать подсчеты. Империя огромная, раньше двух лет эту работу не осилить.

И тут с торжествующим видом вперед выступил Хасан.

— Если наш господин выделит мне средства и прикажет, чтобы все документы дивана были выданы мне на руки, обещаю представить ему полный отчет в сорокадневный срок.

Визирь хотел что-то сказать, но Маликшах уже встал и большими шагами направился к выходу.

— Прекрасно. Пусть Хасан расположится в диване. Весь секретариат будет к его услугам. Никто не войдет туда без его разрешения. А через сорок дней я приму решение, — бросил он напоследок.

XIV

Вся империя пришла в волнение, власть была парализована, в войсках началось брожение, заговорили о гражданской войне. По слухам, Низам роздал оружие жителям некоторых кварталов Исфахана. Торговцы стали придерживать товар. Ворота главных городских суков[31], в частности ювелирных лавок, стали закрываться сразу после полудня. Вокруг дивана было неспокойно. Великому визирю пришлось покинуть присутственное место, уступив его Хасану, но поскольку его личная резиденция прилегала к административному зданию — лишь небольшой сад отделял ее от штаба его соперника, — этот сад превратился в настоящую казарму — вооруженная до зубов личная охрана Низама дежурила там круглосуточно.

Однако хуже всех чувствовал себя Омар: желая поправить положение, он рвался что-то сделать, как-то примирить противников, погасить страсти. И хотя Низам не отказал ему от дома, он все равно не упускал случая упрекнуть его в медвежьей услуге. Хасан же вообще перестал показываться на люди, заперся в кабинете, полностью уйдя в составление отчета, и только ночью соглашался прилечь на огромном ковре, устилающем пол дивана, в окружении горстки преданных ему людей.

За три дня до роковой даты Хайям сделал попытку урегулировать ситуацию. Он отправился в диван и стал требовать, чтобы его пропустили к Хасану, однако его попросили прийти через час под тем предлогом, что сагиб-хабар держит совет с казначеями. Омар решил обождать на улице. И тут к нему подошел одетый во все красное евнух султана:

— Если Омар-ходжа соблаговолит проследовать за мной, я отведу его туда, где его ждут!

Пройдя вслед за евнухом по лабиринту из крытых галерей и лестниц, Хайям оказался в саду, о существовании которого не подозревал. Там свободно расхаживали павлины, цвели абрикосовые деревья, журчала вода. Евнух подвел его к низкой двери, инкрустированной перламутром, толкнул ее и пригласил Омара войти.

За дверцей оказалась просторная зала со стенами, задрапированными парчой, в одном конце которой была устроена ниша со сводчатым потолком, завешанная тканью. Там кто-то был. Дверь за Хайямом бесшумно закрылась. Прошла минута, другая, затем раздался женский голос. Омару показалось, что говорили на одном из тюркских диалектов. Незнакомый голос был низким, грудным. Из потока слов слух Омара выделил лишь несколько слов, похожих на скалы, возвышающиеся над водой. Он хотел было перебить говорящую, попросить ее перейти на персидский или арабский или же произносить слова помедленнее, но не знал, как обратиться к скрытой за занавеской женщине. Пришлось смиренно ждать, пока она закончит. Как вдруг послышался другой голос.

— Моя госпожа Теркен Хатун, жена султана, благодарит тебя за то, что ты пришел.

На сей раз говорили по-персидски, а голос… он узнал бы его и на Страшном суде. Он рванулся, зашелся в радостном крике, но почему-то из его уст вырвалось лишь жалобное «Джахан».

Она уже приподняла край занавески, открыла лицо и улыбнулась, жестом остановив его порыв.

— Жена султана обеспокоена борьбой, которая развернулась в диване. Ситуация становится все более неуправляемой, может пролиться кровь. Султан переживает, стал страшно раздражительным, гарем сотрясается от приступов его гнева. Так дальше продолжаться не может. Теркен Хатун известно, что ты предпринимаешь все возможное и невозможное, чтобы примирить противоборствующие стороны, желает тебе удачи, но не считает, что разрядка близка.

Хайям удрученно кивнул. Джахан продолжала переводить:

— Теркен Хатун считает, что на том этапе, до которого дошло дело, было бы предпочтительнее развести противников и поручить обязанности визиря третьему лицу, человеку благонамеренному, способному успокоить страсти. Ее муж, наш господин, окружен, по ее мнению, одними интриганами, ему нужен мудрый советчик, лишенный низменных устремлений, здравомыслящий. Султан относится к тебе с большим уважением, и ей хотелось бы подсказать ему назначить великим визирем тебя, это охладило бы всех. Однако, перед тем как предпринять этот шаг, она желает заручиться твоим согласием.

Некоторое время Омар молчал, осмысливая услышанное, но затем вскричал:

— Бога ради, Джахан, уж не хочешь ли ты моей смерти? Представляешь ли ты себе, как я командую армией, повелеваю обезглавить какого-нибудь эмира, подавляю восстание рабов? Оставь меня наедине с моими звездами!

— Послушай, Омар. Знаю, тебя не тянет заправлять делами, твоя роль сведется лишь к формальному исполнению обязанностей, а решения будут приниматься и приводиться в исполнение другими!