Восемь племен - Владимир Тан-Богораз

Однако успокоение не приходило. Чайвун представлял себе, как духи смеются в темноте над его жалкими попытками перехитрить их, и волосы вставали дыбом на его голове. Он достал из-за пазухи шкуру горностая, которая служила ему амулетом, и ревностно стал молиться своему животному покровителю.

— Ты, белый тонкий горностай! — говорил он ему. — У каждого, кто хочет напасть, изгрызи печень, человек он или дух!.. Ты, проворный щекотун, защекочи до смерти всякого, кто подойдет близко, окружи меня морями и ледяными горами, сам белым медведем плавай кругом, охраняя мой покой…

Горностай, однако, не показывался; Чайвун не мог больше вытерпеть. Он поднялся на ноги и, простирая руки в темноту, громко произнес:

— Вы, духи, сколько вас тут, — я вас не вижу и не знаю, — вы, ходящие кругом, слушайте. Вот я, Чайвун, сын Чувена, пастух Камака, я здесь перед вами, жалкая тварь; враги отняли мое стадо, чужое копье разрезало мне лицо. Мне холодно, я хочу есть, я слаб. Не подходите ко мне близко, ибо я пуглив. Дайте мне заснуть!

После этой чистосердечной речи Чайвуну стало легче; он проглотил горсть снега, чтобы утолить жажду, и, присев на кучке хвороста, впал в беспокойную дремоту, часто просыпаясь то от боли, то от лихорадочных снов, где Мышееды смешивались с духами, грозный Эврип, демон колотья, подъезжал к нему верхом на белом олене Мами, и Мами боролась с женским птичьим дьяволом и нанесла ему удар копьем в левую щеку.

Едва только рассвело, Чайвун опять пустился в путь. Сон подкрепил его, и он чувствовал себя свежее, несмотря на голод. Главное, рана окончательно закрылась и болела не так сильно.

Он довольно бодро зашагал вперед по широкой тропе стада и к вечеру достиг второго ночлега. Теперь до Чагарского поля оставалось меньше, чем половина дороги, и он мог надеяться, что найдет силу дотащиться до живых людей. Его удивляло, что обоз Камака все еще не попадается навстречу. Иногда мысли его путались, и ему казалось, что Мышееды напали именно на отца Мами и вырезали его людей и что теперь он отыскивает свое потерянное стадо. На втором ночлеге он имел счастье отыскать оленью голову, которую Мами велела оставить на жертву духам, от оленя, зарезанного к ужину. Голова не была тронута ни духами, ни песцами, и несчастный странник наконец мог утолить свой голод. При помощи своего кремневого ножа он стал срезывать жесткое мясо щек, отдирал хрящи и жилы и проглатывал в сыром виде, не обращая внимания на вкус. После этой грубой закуски Чайвун сразу почувствовал себя бодрее и подумал даже о том, чтоб двинуться дальше, несмотря на темноту, но потом покорился и решил ждать утра. Однако не успело даже стемнеть, как пришла вьюга, та самая, которая во второй раз возбудила опасение племен на Чагарском поле.

Вьюга была ужасна. С неба валил хлопьями влажный, наполовину тающий снег, который силой ветра мгновенно раздроблялся на мелкие частицы и разлетался в разные стороны. Воздух превратился в какую-то новую стихию, летучую, как ветер, и мокрую, как речная волна, насыщенную холодными брызгами и переливавшуюся в темноте, как струя водопада. На открытой тундре не было никакого покрытия. Снег был так мелок, что в нем нельзя было выкопать себе убежища. Чайвун попробовал присесть в случайной рытвине между двух кочек, как утомленный заяц, но непогода набросилась на него с хохотом и яростью, как разнузданная ведьма.

Под пронизывающими снежными струями он чувствовал, что задыхается, одежда его намокла, как будто его погрузили на дно реки. Холод проник в самые сокровенные места; он чувствовал себя как будто донага раздетым под этой предательской метелью и быстро коченел, облепленный и наполовину погребенный в снегу, липком и назойливом, как волшебный саван, внезапно вырастающий на теле живого человека.

Сидеть на месте означало смерть. Отсрочка гибели была в движении. Чайвун выполз из своей ямы и поплелся вперед, машинально ощупывая ногами дорогу, которая выступала наружу, ибо снежные сугробы не могли держаться на месте и переносились дальше и дальше по направлению ветра. К счастью, ветер дул Чайвану сзади, и при его помощи он подвигался вперед довольно быстро. Воротник и рукава его измокшей одежды стали подмерзать, ибо, несмотря на мокрую вьюгу, стужа висела над землей и в защищенных местах сковывала полурастаявшие снежные глыбы в твердые плиты, подобные зернистому мрамору. Чайвун почти утратил способность страдать. От боли и холода и все шел вперед, смутно сознавая, что теперь срок его жизни связан с продолжением вьюги и что при первом ночном морозе окостеневшая одежда закует его, еще живым, в ледяной гроб.

Ночь миновала, сквозь вихри снежной пыли забрезжил рассвет, серый и прозрачный, как будто испуганный стихийным разгулом метели, а Чайвун все шел и шел по дороге. Тело его одеревенело, и странное равнодушие овладело его мыслями. Он шел вперед, по инерции, подгоняемый ветром и готовый при первой остановке или препятствий упасть на землю и замерзнуть.

День кончился; стало смеркаться; открытое поле сменилось ивовой порослью; Чайвун спустился с крутого берега на лед реки, по инстинктивному побуждению остатков памяти забрал влево, чтобы не угодить в полынью. Он был на Чагарском Поле, но уже почти не сознавал этого, ноги его отказались идти; иногда он падал на четвереньки и полз вперед, опираясь о мокрый снег своими обмерзлыми руками так непринужденно, как будто это был теплый пух, потом с усилием поднимался на ноги и шел, шатаясь, как пьяный, и раскачиваясь под напором необузданной бури, бушевавшей над тундрой…

На стойбище детей Ватта, в шатре Ваттана, стоявшем впереди всех, у самой реки, было совершенно темно, ибо, чтобы предохранить его от снега, женщины заткнули изнутри дымовое отверстие шкурами. Вьюга налетала с остервенением, точно сердясь за этот закрытый вход; столбы переплета, удерживаемые на месте тяжелыми камнями, привязанными к их подножию, вздрагивали и гнулись… Старый Ватент со вчерашнего вечера не вылезал из спального отделения; он был так огорчен этой новой бурей, что старался переспать ее и проснуться, когда на тундре станет опять тихо. Но Ваттан не спал и был настороже. Он то и дело подпирал крепкими, криво изогнутыми жердями ту сторону, которая была обращена под ветер.

У противоположной стены горела каменная плошка, наполненная жиром. Ваттувий сидел на корточках перед огнем и что-то шептал, но рев бури и гуденье натянутой оболочки шатра были так сильны, что даже в двух шагах нельзя было разобрать ни слова. Вдруг Ваттувий поднял голову, и на лице его отразилось напряженное внимание. Сквозь вой метели его изощренный слух уловил какой-то новый звук.

Прошло несколько секунд; звук повторился явственнее, и что-то тяжелое упало на шатровую стену и зашуршало у ее основания в наметенном сугробе.

— Собака! — сказал Ваттан с сомнением в голосе; он знал, что ни одна собака не решится выйти из логова и скрестись у стены шатра, да еще с подветренной стороны.

Лицо Яндранги, пожилой тетки Ваттана, которая была хозяйкой шатра, внезапно исказилось от ужаса.

— Дух! — закричала она, пятясь к спальному пологу, — ставит сети! — Жители тундры верили, что духи в сильную бурю ставят сети под полами шатра, чтобы ловить души обитателей.

Ваттувий с презрением посмотрел на испуганную женщину.

— Поди, Ваттан, посмотри, что там!

Ваттан, не говоря ни слова, подошел к выходу и стал выгребать конец шатровой полы из-под сугроба. Он так же мало боялся духов с их сетями, как приблудных собак, и был сильно заинтересован существом, копошившимся снаружи. Он осторожно пролез под приподнятой полой; слышно было, как он ползет вдоль стены шатра, как будто подкрадывается к загадочному пришельцу; еще через минуту он вернулся и втолкнул перед собой в шатер какое-то бесформенное существо, покрытое корою обледенелого снега, с лицом синим, как у утопленника, и покрытым пятнами крови, и с растрепанными волосами, наполовину примерзшими к ушам. Это был Чайвун, который, повинуясь неясному инстинкту, свернул к первому шатру, попавшемуся по дороге, и припал у стены, как будто стараясь прорваться внутрь сквозь крепкую кожу. Он был почти без сознания и смутно поводил кругом глазами, ресницы которых были залеплены ледяными сосульками и зрачки как будто выцвели и вымерзли от продолжительной стужи.

Они положили его на шкуре и хотели переменить на нем одежду, но ворот меховой рубахи был наполнен льдом, и местами меховая оторочка примерзла к побелевшей коже. Сапоги раздулись от снега и хрустели при каждом прикосновении. Ваттан недолго думая распорол рубаху Чайвуна ножом в нескольких местах и снял куски оледеневшей шкуры, твердой, как части разъединенной брони. Он с возможной осторожностью отделил лоскутки, примерзшие, к телу, но местами вместе с ними отстали клочки омертвелой кожи, серые и легкие, как истлевшая замша. Освободив несчастного пастуха от его одежды, они принялись усердно растирать все его тело снегом, чтобы восстановить кровообращение в пораженных местах. Белые пятна съеденной морозом кожи оттаяли и побагровели. Тело Чайвуна покрылось как будто следами ожогов; от невыносимой боли он застонал и окончательно лишился чувств; они покрыли его толстым одеялом, опасаясь вносить в полог, где было слишком тепло для обмороженного человека. Буря стала стихать, как будто спасение Чайвуна лишило ее ярость главного интереса и подало сигнал к отдыху. Обитатели стойбищ очищали входы и разводили костры, чтобы приготовить пищу. Яндранга подмела снег, набившийся внутрь шатра сквозь мелкие щели; потом изжарила часть мяса и унесла его в полог. Ваттувий вышел наружу. Но Ваттан остался сидеть рядом с Чайвуном и, при неверном свете первобытной лампы, упорно смотрел на неподвижное тело, смутно обрисовывающееся из-под тяжелых меховых покрывал. Он старался разгадать катастрофу, которая привела молодого пастуха Мами обратно на Чагарское поле.