Газета День Литературы # 148 (2008 12) - Газета День Литературы

Ушибленный своей идеей (пепел сгинувшего в ЧК отца и пепел славянского голодомора стучал в его сердце), Василий в первую же весну отправился искать участок для воплощения её. И на опушке леса набрёл на заброшенный огрызок пашни гектаров в пять, который напрочь и свирепо оккупировал его неистребимое препохабие СОРНЯК.

Он выбрал шмат земли пять шагов на пять. И промотыжил его тяпкой. Нафаршированный остатками чёрной полусгнившей стерни и рубленым чертополохом клочок панически и встрёпанно таращился в небо пожнивной щетиной.

Набив холщовый мешок землей, Василий в институте исследовал её на балльность. Земля, истощённая пашней, была на последнем издыхании – совокупный балл бонитета её был 30, тогда как балльность многих чернозёмов – за 70.

За лето Прохоров мотыжил усыновлённый клочок пять раз. В итоге многократно прорастающий и подрезаемый сорняк практически иссох. После чего ненастным поздним октябрём Василий вручную засеял подготовленную делянку озимой пшеницей Мироновской и Безостая-1 – под рыхлый дёрн. Засеял редко, разбросом – около двухсот семян на квадратный метр, вместо шестисот, установленных академиками. Засеял, как сказала бы эта зубастая компашка, – преступно поздно.

На колхозных пашнях уже вовсю щетинились взошедшие озимые, а прохоровский отрубёнок ушёл под снег чернёно-мёртвый, без единого росточка – как уходил под зимнюю бель тот выстриженный, вытоптанный деревенский луг в отрочестве. Содравши с шеи директивно-рабское ярмо, Василий с наслаждением и яростью взорвал все тухлые каноны и табу агроорды: он не пахал, не удобрял, не боронил свой карликовый клин, хотя тот был на издыхании по плодородной балльности. Вдобавок – не позволил озимым прорости до снега. За это у колхозных вожаков, по самым мягким меркам, выдёргивали партбилет и наделяли билетом волчьим – без права возвращаться в хлеборобство.

Весной его делянка, набухшая от снежной влаги, хлебнувшая тепла, буйно всплеснулась игольчатым изумрудьем всходов. Колхозные поля с озимой пожелтевшей зеленью, истратив силы на подснежную борьбу за выживание, с бессильною истомой оцепенели в дистрофическом анабиозе. Вдобавок хлёсткие ветра и солнце свирепо, быстро высосали влагу из-под пашни и нежный корешковый кустик, ещё переводивший дух от стужи, взялись терзать суглинистые челюсти окаменевшей почвы.

У Прохорова – всё шиворот на хулиганский выворот. Вольготно угнездясь в просторном лежбище, похожим на пуховую перину из перепревших корешков, стерни и сорняков, она держала влагу – как бульдог залётного ворюгу. Зерно попёрло в буйный рост, кустами в 2-3 стебля и в две недели обогнало пахотинцев! Недели через три в подспорье сыпанул с неба дождишко. Для пахоты – как муха для отощалого барбоса. Для прохоровской бережливой почво-губки – сплошная оросительная благодать.

Колхозно-плужное изуверство над природным естеством сумело выгнать из зерна к июлю всего лишь десять хилых зёрен урожая. У Прохорова на его делянке единый зерновой зародыш, благодарно раскустившись, родил по сорок восемь и по пятьдесят тугих элитных близнецов. То был начально-первый хмельной этап победы!

Он сжал свой урожай серпом и вышелушил зёрна из колосьев. Всё, что осталось: полову, стебли, листья, он искрошил и разбросал мульчу по ежистой стерне, по млевшей в послеродовой истоме разродившейся делянке, затем промотыжил её. В лесочке накопал червей и запустил пригоршню шустрых тварей плодиться на участке. Он знал – не расползутся, ибо какому дуралею, даже если он безмозглый, захочется менять насыщенную влагой обитель на изнывавшую в безводье пашню по соседству.

За лето дважды рыхлил клок мотыгой и дал ему уйти под снег пустым, на отдых. Весной засеял яровые и осенью, собрав зерно, оторопел: тяжёлая и твёрдая пшеница тянула в пересчёте на гектар за двадцать центнеров!

Василий жил в двойном, раздирающем его измерении: испытывал плуги и сеялки, писал отчёты и доклады верхнему начальству про благо и необходимость вспашки. Но полыхал в его душе неугасимый жар эксперимента. Он выходил на новые, ещё невиданные в средней полосе урожаи: на третий год делянка выдала зерна за тридцать центнеров. Земля, этот дар Божий, который перестали терзать пыткою вспашки, которой возвращали с мульчой практически весь фосфор, кальций и азот, которую рыхлили и пронизывали порами кишевшие в ней черви (их не было ни одного в соседних пашнях!) – эта земля теперь дышала пухлой негой. Она была живой и чистой – без удобрений, пестицидов, гербицидов. Она обретала предназначение своё – КОРМИЛИЦЫ в Божественном триумвирате: земля, вода и воздух, которое дал человеку Высший разум, не подозревая в замысле своём, что этот наглый, беспардонный нахалёнок, поднявшийся на двух ногах, начнёт со временем курочить, отравлять ЕГО творенья, тщась переделать их в угоду собственной утробы.

Спустя четыре года Василий, сделав повторный анализ почвы, обомлел в блаженстве: за это время её балльность выросла с 30 до 62! Непостижимым образом она реанимировала собственную урожайность без химии и без навоза, готовая давать за сорок центнеров зерна с гектара.

… Добравшись ночью на велосипеде до кровно близкого, приросшего к душе плацдарма плодородия, Василий лёг на тёплую, дышащую покоем и негой землю на краю делянки и запустил обе руки в пшеницу. Наследным, вековым рефлексом он в этот миг копировал своих прапредков, от пращуров и до отца: все они любили припадать к своей, утаённой от хищной власти делянке, и слушать, как растёт кормящий человека, обласканный им злак. Василий сжал в ладонях стебли пшеницы. Ощутил в коже ответный ток зрелой роженицы. Над головой сиял молодой серп луны, там и сям прожигали бездонную высь звезды. Стекала с этой выси в память бессмертность строк:

Выхожу один я на дорогу,

Предо мной

кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Сглатывая подступившие к горлу слезы, всем естеством своим приобщился к строкам: это было про него. Про них, Прохоровых, восставших против химеры недоедания…

Сбылось. Он подтвердил, выпестовал задумку юности реальностью, и вся оставшаяся жизнь должна уйти на воплощение её в бытие истерзанной врагами Родины. Пришла пора пересадить тепличный опыт в нещадность жизни, с её когтями и клыками, ревниво стерегущими владения ДРАКОНА ГОЛОДА.

Он написал, отправил в "Агровестник" дискуссионную статью – предположение: что будет, если… в зернопроизводстве практически скопировать Природу: отбросить пахоту и заменить её рыхлением и культивацией, и запустить в почву червей. А вместо удобрений мульчировать солому и сорняк, разбрасывая мульчу по стерне. Пускать озимые под снег без всходов, а нормы высева занизить втрое или хотя бы вдвое.

Он ощущал себя "солдатскою говядиной" в битве за Сытость, посланной неким Верховным в окоп передовой – чтобы подняться и идти в атаку. И, проверяя плотность обороны у врага, поднял над бруствером замызганную каску.

…На эту "каску" в "Агровестнике" обрушился остервенелый шквал огня. На бздюшную, казалось бы, статейку в задрыпано-отраслевом журнале раскрыли вдруг членкорровские пасти маститые бульдоги с политбойцовским экстерьером. Недели три стоял вселенский лай в центральной прессе: "Вреднейшая утопия", "Маниловщина недоучки", "Чем отличается Митрофановщина от Прохорятины?", "Теория с булыжником за пазухой", "Ниспровергатель из научной подворотни".

Осмелился лишь поддержать "утопию" народный академик Мальцев и полтавский хлебороб Моргун после того, как главного редактора "Агровестника" пинком спровадили на пенсию и заменили завотделом зернопроизводства.

И Прохоров каким-то шестым чувством тотально осознал: он сунул головёшку в осиное гнездо охранников Голодомора: какая, к чёрту, здесь атака, поднимешься – изрешетят, прошьют навылет и раздерут в клочки.

Он отослал в журнал смиренно-виноватое покаяние, благодарил за критику и признавал, что сознаёт вредоносность своей утопии. Теперь он был под перекрёстным наблюдением спецглаз, стал ощущать всей кожей липучие присоски слежки.

...Защиту докторской диссертации Прохорова отложили на неопределённый срок. Понизили зарплату. Во взглядах ректора, которые он стал бросать на м.н.с. Прохорова, отравленного безотвалкой, закоксовались профиспуг и затаённая надежда – а может уберёшься сам, без увольнения и скандала?

После чего Василий получил письмо Ашота Григоряна.

* * *