Площадь Революции: Книга зимы (сборник) - Борис Евсеев

– Где Андрей? – Допив чай, Воля решила все поставить на свои места.

– Да жив он, вроде. Только ранили его, спецлечение счас проходит. Куда это вы с ним намылились? От нас не сбежишь, подруга. Демыч тебе не Натанчик и не Козлобородько вшивый. Вжик – и на небо! Скоро сама узнаешь.

И Воля узнала.

Часа через два в подполье спустились двое в шлемах и в мотоциклетных очках. Ни слова не говоря, один заломил Воле руки, связал ноги, а второй быстро обрезал по самый затылок мягкие и роскошные Волины волосы. Тут же была выбрита и половина головы.

– Волосы – главный враг ума человеческого. А уж для женщины волосы – непреодолимое препятствие в великих делах, – сказал, спускаясь в подпол, Демыч. – Где надо – в платочке ходить будете. Якобы вы крестьянка… Да, хочу представить: мой ближайший сподвижник – господин Аблесим. Петр Павлович, спускайтесь сюда! Вы не глядите, что он монгол, да еще немой. Котелок у него ого-го как варит!

В подвал спустился похожий больше на японца, но очень крупного, Петр Павлович Аблесим. Первым делом он назвался:

– П. П. Аблесим, немой монгол.

– Немой, а говорите, – горьковато улыбнулась Воля.

– А это уже не ваше дело, милая. Где надо – он немой. Шустрый такой и немой! Молчит и бегает. Бегает и молчит. Ох и лют он за кем надо бегать! Так, Петр Павлович?

На этот раз немой монгол – огромный, желтолобый, но уже не бритый, а естественным образом лысеющий, с черноватыми висками и черноватым кончиком носа, говорить не стал, стал изображать пальцами: мол, немой я и смирный монгол, но тебе, Воля залетная, нос твой любопытный мигом отверчу!

– Итак, начнем. – Квелый Демыч сонно зевнул. Немой монгол Аблесим уставился мечтательно в сияние ламп. – Ваша легенда, милочка, нет, теперь даже ваша суть – «человек подвала». Не «женщина подвала», заметьте. А «человек подвала». Бесполый, безобразный, на все готовый… Что делает «человек подвала», покинув свой затхлый уголок? Устав нюхать клей и облизывать нечистоты, – что он предпринимает? А начинает он, милая, все крушить и рушить. Все ему не так, все не по нраву. Высвобождается грозная и пока мало исследованная – назовем условно – подвальная энергия. Ее-то мы как раз и хотим использовать. Э-э, да вы не слушаете, милая. Граф Хвостов, пинцет!

Один из людей в шлеме и в очках, как-то с присядочкой ступая, подал изящный пинцет. Затем ухватил Волю за руки, ботинком наступил ей на обе ноги сразу. Демыч покрутил пинцетом у обездвиженной Воли перед носом, потом неожиданно защемил ей ухо.

Было больно, но Воля заставила себя не кричать. Демыч все сильней сжимал ухо, тихо нудил разговорами. Вскоре ощутилась мягкая теплота: по шее бежала кровь.

Тут квелый Демыч захрипел, затрясся и кровь с шеи слизнул.

«Ах вот оно как, – шумнуло в голове у Воли. – Загнали в подпол… Будут кровь пить… Вурдалаки!»

Она закрыла глаза и почти сразу услышала смех квелого Демыча.

– Обманули дурака на четыре кулака! Обманули дуру, как лысую куру! Вы, конечно, милая, подумали: подвал, пинцет, кровь… Вампиры и насильники, вы подумали! И ошиблись! Верней, мы просто провоцировали и проверяли вас. Даже и не думайте, даже не воображайте! Никакого вампиризма. Никаких половых излишеств и извращений. Так, иногда разве, по праздникам…

Демыч болтал про ерунду и про важное вперемешку, убеждал в бренности и абсолютной ненужности земного бытия, изредка давал затрещины, задавал вопросы, Воля впопад и невпопад отвечала.

Но не было уже ее в чисто-гнусном дачном подвале! И ухватить, и поймать на лету ее душу, влекомую тихо отсчитывающей золотые часы и минуты жизнью воображения, – было нельзя, невозможно!

Толя Морлов и подруга Никта

Мысленно вскочила она в аэросани. Так и не обув ботиночки, в одних колготках («босиком почти!») домчала до все той же опушки, где их с Андреем остановили. Здесь! Именно здесь эта скотина безмозглая в шлеме, что-то важнейшее сболтнула…

«… уже замерз тут один. Музыкант. Даже, блин, не музыкант – композитор. Толя Морлов его звали…»

Ну конечно, – «Замерзающий Орфей»! Вот как надо переназвать либретто будущей оперы!

Воля стала старый текст в мыслях опять кроить, менять куски местами.

Она кромсала собственное либретто и припоминала выученные за два года почти назубок куски поразительных Евстигнеевых опер: вполне европейских по форме, однако ж пропитанных от начала и до конца духом русских песен. Она выстраивала кусочки музыки и кусочки жизни новым порядком, вытягивала новой линией, чередовала без конца местами: музыка – жизнь, жизнь – музыка…

При этом вместо Евстигнея в глаза ей без конца лез– судя по звуку имени – мешковатый, суетливый, губошлепистый, с тихо шевелящимися рачьими глазами Толя Морлов.

Толя шел по лесу. Шел со станции в деревню Пустое Рождество. И вполпьяна мурлыкал какую-то все не дававшуюся ему мелодию. Постепенно шаги его становились медленней, следы, оставляемые на снегу, петляли. Вдруг Толя спотыкался, падал, съезжал на спине в неглубокий овраг, сладко в снегу засыпал.

Мелодия бессмертия, утерянная греком Орфеем, искомая и не найденная Евстигнеем, не обнаруженная и другими сочинителями музыки, шаталась близ него, как пьяненькое эхо! Мелодия резвилась у губ, была почти под пальцами. Но ни губы, ни пальцы взять ее уже не могли: лицо и руки медленно схватывались морозцем, обрастали инеем, становились белей, совсем белыми, превращались в ледышки, в камень.

Что-то похожее могло произойти и с Евстигнеем.

«После неуспешного оперного спектакля, на каковом никто из Императорской фамилии быть не изволил, – отъехал господин Евстигней Фомин за город, вышел из наемного возка, стал замерзать. Вспомнилась ему покойная Матушка-Екатерина, его не признавшая, вспомнились другие неудачи и беды. Вспомнил он и свою – наипаче любимую публикой – оперу “Орфей и Эвридика”. Вспомнил и стал еще раз обмысливать ее сюжет, всегда влекущий за собой музыку. И почудилось Евстигнею: проступили за персонажами оперы – как тени – некие новые (при написании оперы умом не ухваченные) символы и аллегории.

Хозяин Аида – это, конечно, нынешний Император Павел Петрович: как смертушка грозный, курносый! – думал со страхом Евстигней.

Пляска фурий – тряс и метушня неприятных обстоятельств придворной жизни и его собственных невзгод петербургских.

Эвридика – это уже не только Орфеева, это и его, Евстигнея, любовь. Да еще надобно знать про ту Эвридику: она – сама есть мелодия. Мелодия, не имеющая во плоти своей ни тоски, ни упадка, ни смерти».

Так из простенькой мелодрамы делалась его прежняя опера высокой трагедией. И он, при конце жизни, хорошо понимал это.

«Всю сумятицу столиц и всю летающую вкруг сумятицы этой новую музыку – надобно переплавить в трагедию! А освобождать сия музыкальная трагедия будет от грядущих бед, кои все в сегодняшней мелкоте как раз и гнездятся!»

Воля перевела дыхание. Потом – опять же из-за Евстигнея – разозлилась на Императрицу. С самого первого чтения ей не понравилось либретто Екатерины, на которое положил Евстигней одну из своих ранних опер.

«И ему либретто это не нравилось. Потому так вольно и обошелся он с матушкиным “Боеслаевичем”. Искромсал, дописал, куски местами переставил. И за это, конечно, – опала! А теперь – уже по моей собственной прихоти – безвинно на морозе стынет. Но ведь Евстигней Фомин кое в чем самому Моцарту не уступит! Да и сходства у них немало. Оба не дожили до сорока. (Фомин всего-то на пять лет Моцарта младше, в 1761 родился.) Оба счастья не знали, оба травимы при жизни были. Детско-наивное, а в то же время мудрей мудрого, осознание мира – обоим присуще. У Моцарта – народные зингшпили. У Евстигнея в операх – сплошь народные песни. Там тайная тяга к просторечию музыкальных фраз, к неаристократичности арий. И здесь то же самое. Да и некоторые из современников сходно об этих двоих мыслили. Потому-то и не любили Евстигнея. Потому – сжить со свету пытались. Моцарту, правда, тоже досталось. В общей могиле зарыт ведь… Ну а возвращаясь к Фомину… Моцарта все от мала до велика знают! А Евстигнея…

Хоть и не говорят этого прямо биографы-зануды, – именно Евстигней был в то время первым композитором России, ее Орфеем. Но не Орфеем, спускающимся в ад, а Орфеем, замерзающим в бедности, в непризнании…

И все ж: в звоне льдинок, в мелко колющем балтийском морозце пытался и пытался он отыскать мелодию, оживляющую мертвых».

– Музыка моя таперишняя – мученье. А надобно музыкой – веселье и лад направлять. Избавлять от недугов и со смертного одра подымать. Смертельную безысходность порушу, – смутно высказался на морозе Евстигней.

Правда, в отличие от Толи Морлова, не споткнулся, не съехал в овражек – повернул из чахлого питерского леска восвояси.

И хоть оставалось ему – по тайному предчувствию – жить всего ничего, до весны, может, до лета, захотел он вновь на своих клавикордах мелодию, лишенную тоски и смерти, отыскать…