Покушения и инсценировки: От Ленина до Ельцина - Николай Зенькович

Он и сам был наделен природой многими выдающимися способностями. Писал прекрасные стихи, печатал их в журналах и поэтических сборниках, дружил с Сергеем Есениным, который высоко ценил его стихотворный дар. Есть фотоснимки, на которых они изображены вместе.

Кроме литературы, Леонид увлекался философией. На Запад попали его дневники, которые он начал вести в 1914 году в Италии шестнадцатилетним юношей. Дневники обрываются в начале 1918 года — за полгода до его сумасшедшего поступка. Записи поражают сменой настроений. То он хочет уйти добровольцем на войну, то в монастырь. Восторг перед древними памятниками и художественными полотнами сменяется восторгом перед Советом рабочих и солдатских депутатов. И сквозь каждую страницу дневников проступают обнаженные нервы автора.

Чтобы читатель сам убедился в утонченности его чувств, приведем несколько выдержек. Наугад.

"… Я тоже был раз на вокзале. Одного раненого пришлось отнести в перевязочную. При мне сняли повязку, и я увидел на его ноге шрапнельную рану в пол-ладони величиною; все синее, изуродованное, изрытое человеческое тело; капнула густо кровь. Доктор сбрил вокруг раны волосы. Фельдшерица готовила повязку. Двое студентов тихонько вышли. Один подошел ко мне, бледный, растерянно улыбаясь, и сказал: «Не могу этого видеть». Раненый стонал. И вдруг он жалобно попросил: «Пожалуйста, осторожней». Я чувствовал содрогание, показалось, что это ничего, и я продолжал смотреть на рану, однако не выдержал. Я почувствовал: у меня кружится голова, в глазах темно, подступает тошнота. Я б, может быть, упал, но собрался с силами и вышел на воздух, пошатываясь, как пьяный. И это может грозить — мне. Знать, что эта рана на «моей» ноге… И как вдруг в ответ на это в душе подымается безудержно радостносладкое чувство: «Мне не грозит ничего», тогда я знаю: "Я — подлец! "

Еще один фрагмент: «Сейчас мне пришли в голову стихи: „О, вещая душа моя… О, как ты бьешься на пороге как бы двойного бытия!..“ Перелистал Тютчева, чтобы найти их. И строки разных стихотворений как будто делали мне больно, попадая на глаза. Там каждая строчка одушевленная, и именно болью страшно заразительной. Я не ставлю себе целей внешних. Мне безразлично, быть ли римским папой или чистильщиком сапог в Калькутте, — я не связываю с этими положениями определенных душевных состояний, — но единая моя цель — вывести душу мою к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию или через ересь — не знаю».

И так далее. За страницами чистой метафизики идут такие пассажи, которые уму обыкновенному, простому, жутко читать. Жажда острых, мучительных ощущений, «всеочищаюшего огня страданья» не давала ему покоя. Точно подметил Марк Алданов: Леонид был рожден, чтобы стать героем Достоевского.

Странно, но до весны восемнадцатого года он не принимал активного участия в политике. Правда, Февральская революция его увлекла — но всего недели на дветри. Он стал председателем «союза юнкеров-социалистов». Октябрьский переворот, Ленин произвели на него колоссальное впечатление, но Брест-Литовский мир 1918 года коренньм образом переменил отношение к большевикам и их революции. Он жгуче возненавидел советскую власть.

Такая эволюция плюс особенности душевного состояния делали его ценнейшим объектом внимания тех, кто на конспиративных квартирах плел тонкую паутину тайных интриг против большевистского Совнаркома.

СМЕРТЬ НЕ ПРИГЛАШАЮТ

Смерть не приглашают, она приходит сама. И чаще всего в неподходящий момент, когда ее совсем не ждут.

К Моисею Урицкому она пришла в образе двадцатидвухлетнего студента Леонида Каннегисера и настигла у кабины лифта.

Об Урицком современные читатели знают мало, хотя во многих городах встречаются улицы, по-прежнему названные его именем. Жизнеописания погибшего сорокапятилетнего председателя Петроградской ЧК в советский период были крайне редки и не полны. Пришлось обратиться к газетным подшивкам первых лет революции.

В последние месяцы своей жизни этот человек почти бесконтрольно распоряжался судьбами нескольких миллионов человек, проживавших на территории Северной коммуны — так в 1918 году называлась огромная территория, включавшая Петроград и соседние с ним области.

Тридцать первого августа 1919 года, в первую годовщину убийства Урицкого, иллюстрированное приложение к газете «Петроградская правда» откликнулось на траурную дату публикацией полной биографии жертвы теракта.

«Моисей Соломонович Урицкий родился 2-го января 1873 года, — читаем начало биографии, — в уездном городе Черкассах, Киевской губернии, на берегу реки Днепр. Родители его были купцы. Семья была большая, патриархальная. Обряды, благочестие и торговля — вот круг интересов семьи. Когда мальчику исполнилось три года, отец его утонул в реке. Мальчик остался на попечении своей матери и старшей сестры — Б. С. Молодой М. С. до 13 лет изощрялся в тонких и глубоко запутанных сплетениях Талмуда…»

Далее в этой публикации говорится, что Моисей, достигнув тринадцатилетнего возраста, начал изучать русский язык. В юношеском возрасте стал членом социал-демократической партии и «всецело отдался партийной работе».

В 1906 году «даже царские чиновники нашли возможным заменить ему ссылку принудительным отъездом за границу. Война застала его в Германии. М. С, переезжает в Стокгольм, а затем в Копенгаген. При первой весточке о русской революции, после долгих лет борьбы и изгнанья, тов. Урицкий возвращается в Россию. Здесь его бурная, полная огня и силы деятельность протекала у всех на глазах… Это был человек своеобразной романтической мягкости и добродушия. Этого не отрицают даже враги его…»

Наверное, это было так. Вот и Зиновьев писал, что Урицкий «был один из гуманнейших людей нашего вре — мени. Неустрашимый боец, человек, не знавший компромиссов, он вместе с тем был человеком добрейшей души и кристальной чистоты».

Хотя эмигрантская печать, комментируя эти высказывания, и особенно тот факт, что царские чиновники заменили ему в свое время ссылку «принудительным отъездом за границу», язвительно добавляла: а вот этот романтический добряк в свою бытность руководителем ЧК не сделал подобного ни для одного из царских чиновников — их подвергали другой участи, тоже «принудительно».

Урицкий всю свою жизнь был убежденным меньшевиком. Одно время он даже состоял чем-то вроде личного секретаря при самом Плеханове. В большевистский Талмуд он уверовал лишь за несколько месяцев до своей кончины.

В августе 1912 года на конференции меньшевиков в Вене Урицкого избрали членом оргкомитета как представителя «группы Троцкого». Вернувшись в Россию после Февральской революции, Урицкий примкнул к так называемой межрайонной группе РСДРП, куда входил и его кумир. Верность Льву Давидовичу он пронес через всю свою жизнь.