Большая стрелка - Илья Рясной

Те кто не отдавал долги, были в недавнем прошлом из технической интеллигенции. В целом люди тихие, к грубому насилию не привыкшие, они таскали из Польши тюки по необходимости выжить в новых рыночных отношениях, когда на родном заводе не платят зарплату, а того, что платят, не хватает и собаке на достойную жизнь.

Хоша заказ взял. На обсуждении плана Художник сразу отмел дикие предложения типа — вывести должников в чащу и пытать паяльной лампой, пока те не отдадут деньги.

— Вы чего, кино пересмотрели? — спросил он. — Вы где живете?

Работа оказалась на редкость плевая. Один из руднянских шпанят, шестерящих на команду, просто втихаря проколол шины машины челнока и легонько ударил ломиком по лобовому и заднему стеклу, от чего по тем расползлись паутины трещин, и стекла надо было менять. Этого оказалось достаточно. Челноки решили, что на них натравили обещанных бандитов, перепугались вусмерть и на следующий день притащили деньги.

Долг был всего две с половиной тысячи баксов. Работы на полчаса, плата — тысяча баксов в карман. Прибыток не гигантский, но по тем временам, когда редкая зарплата была больше пятидесяти долларов, деньги очень немаленькие. Рубли перестали быть деньгами, в разгар гайдаровских безумств деревянный падал, как камень в колодец. За неделю цены вполне могли подняться на десять процентов. И увесистый бакс — это было ощущение уверенности в завтрашнем дне.

Потом был второй такой же заказ. Тоже невозвращенные деньги. Там было достаточно подойти к ребенку должника у колы и сказать, чтобы папа был поразумнее и думал бы больше о семье, чем о деньгах. Ну и тот же трюк с машиной. Деньги вернули очень быстро. И в определенных кругах начали расходиться слухи об отчаянных парнях, которые быстро решат любую проблему.

В третьем случае машину пришлось спалить. Вот там уж должника-азербайджанца доставили в погреб на той хате, где руднянские устраивали сходняки и отдыхали телом и душой. Уже через много лет Художник, увидев по телевизору рекламу «Хорошо иметь домик в деревне», вдруг вспомнил об этом самом домике.

Вид паяльной лампы с язычком пламени, готовой лизнуть кожу и уже подпалившей обильную растительность на груди, быстро остудил упиравшегося азербайджанца. И деньги он вернул с приличными процентами.

— Ерунда, — талдычил Хоша. — Это разве бабки? Это слезинка ребенка, как говаривал писатель.

— А где бабки? — спрашивал дядя Леша.

— Надо обменные пункты валюты брать, — заявил Брюс. — Там можно за раз тридцать тысяч баксов поиметь.

Братва склонялась к этой мысли. И дяде Леше с Художником требовалось немало усилий и красноречия удержать ее от подобных попыток. Но слово Художника хоть и ценилось, поскольку обычно было разумным, но он осознавал, что терпит его братва пока только как кореша Хоши и благодаря его славному тюремному прошлому. Такое положение его не устраивало. Постепенно он находил к каждому ключик. С Арменом обращался доверительно, нарочито выделяя его как человека разумного, говорил: «Нам-то понятно, мы же не Брюс или Блин». С Брюсом вел другую игру — доводил язвительными замечаниями его, туповатого и не умеющего дать отпор словами, до белого каления, но в критический момент сдавал назад, так что Брюс стал опасаться его острого язычка. Пришлось однажды поиграть ножом, когда каратист что-то отпустил по его адресу. Брюс сдал назад, только пробурчал «псих», видя, с какой яростью Художник бросился ему навстречу. Труднее всего было с Блином — совершенно неуправляемым, не имевшим вообще тормозов. Притом Блин в недалекости своей не мог трезво оценить своего места в команде и время от времени претендовал на большую долю в прибыли, так как благодаря своей комплекции играл роль основного вышибалы. и парализовывал одним своим видом жертвы, когда надо было вышибить деньги. Иногда он заводил разговоры и о том, что приходится слушаться всяких там умных, имея в виду Хошу, что уже было дурным признаком, поскольку в команде пахан должен быть один. И когда начинаются споры за власть, команда кончает плохо. Так что Блин был ноющим зубом, и боль эта с каждым днем становилась все сильнее.

— Тридцать тысяч, — разбрызгивал слюной каратист Брюс. Он становился все жаднее до денег, увешался золотыми цепями, мечтал о джипе и о восьмикомнатном доме красного кирпича. — А мы разводим лохов, долги возвращаем по мелочи.

— Постепенность — залог здоровья, — говорил дядя Леша устало.

— Постепенность? — саркастически хмыкал Хоша. — Много мы заработали постепенно? Фраеров разводим.

— Нарабатываем авторитет, — поддерживал дядю Лешу Художник.

— Где он, хваленый авторитет?

— Не сразу Ахтумск строился.

— А мне нужно сразу! — крикнул Хоша, привычно выходя из себя. — Уже почти полтора года херней маемся! Где она, очередь из плачущих банкиров и обобранных промышленников? Где они, миллионы зеленью, дядя Леша? Тысяча зелени за последнее дело — это куда? К нам идут только дешевки. Только дешевки, и может это тянуться сто лет.

— Нужен жмурик, — неожиданно сказал дядя Леша.

— Какой жмурик? — не понял Хоша.

— Пока кого-нибудь не замочим, так и будем мелочами промышлять. Нужно кого-то завалить — и тогда уже другие люди в очередь выстроятся…

— Да, точно, — кивнул Художник. — Кровь — лучшая реклама.

— Реклама — двигатель торговли, как говаривал Чингачгук, — кивнул Хоша.

Старший лейтенант Балабин сел на переднее сиденье «Жигулей», захлопнул резко дверцу, произнес:

— Привет.

— Здорово, служивый, — кивнул Влад. — Ты мне машину развалишь.

— Еще купишь. Ты теперь башлей мешок насшибаешь в свободном полете, — засмеялся Балабин.

— Грузовик зелени, — кивнул Влад.

У метро «Таганская» было полно народу.

— Как тебе отдыхается? — осведомился Балабин.

— Отлично. Уволился в рекордный срок. Не успел оглянуться, а уже приказ.

— Мафия всесильна.

— Уже соображаешь, — хмыкнул Влад.

— Ты даже отвальную не устроил.

— Не устроил, — кивнул Влад. — Не вижу повода для пьянки.

— Обижаешься, что не прикрыли тебя. Казанчев делал все, чтобы тебя вытащить. Но там сам знаешь — политика.

— Ты-то хоть не оправдывайся передо мной. Я все понимаю…

— Это хорошо, — вздохнул Балабин. — Ты меня как, по делу вызвал?

— По делу… Несколько вопросов на засыпку, Николя.

— Каких?

— Немного информации. По делу об убийстве семьи Гурьяновых.

Балабин помрачнел.

— Влад, ты теперь не в конторе. Ты не забыл?

— Не забыл… Я ничего не забываю. В том числе, как и тебя с того света вытащил в Чечне. Ты-то помнишь?

— Я все помню… Зачем тебе это все? В частные сыщики решил податься?

— Я похож на идиота?

— Тогда зачем?

— Начистоту?

— Желательно.

Влад устало потер виски пальцами.

— В общем, так. Брат погибшего Гурьянова — мой друг. Очень хороший друг. Я ему тоже жизнью обязан. Так что долг чести.

— Этому торгашу?

— Торгашу?

— Он же менеджер какой-то фирмы.

— Это важно, кто он?

— Ладно, — махнул рукой Балабин. — Что тебя интересует?

— Почему наша контора занялась этим убийством? Убийства — епархия угрозыска.

— Убийство явно заказное.

— Ну и что?

Балабин помолчал. Потом сказал:

— Помнишь, мы занимались перекидкой валютных средств в офшорные зоны за последние три года?

— Помню. Была перспективная информация.

— В этой афере светилась компания «КТВ».

— Где работал Константин Гурьянов?

— Точно.

— И разбор шел из-за тех денег?

— Тех или не тех. Похоже, это многоступенчатая система. Одним из колесиков была «КТВ».

— И Константин к этому делу привязан?

— Как небольшой передаточный механизм. Но лишь предположительно.

Влад задумчиво промолчал, потом осведомился:

— Что есть в деле по убийству?

— Описания бандитов. Составлены по свидетельским показаниям.

— Хорошие описания?

— Вот, — Балабин вытащил из кармана сложенную в несколько раз бумажку, на которой было три физиономии.

— И кого можно по этому фотороботу опознать? — скривился Влад.

— Не знаю. Может, и можно… Машину, на которой приезжали убийцы, нашли брошенной. Ее украли день назад, перекинули номера. Били из автоматов Калашникова.

— Опрос окрестных жителей, соседей?

— Несколько дней бились. Вчера я разговорил соседей по лестничной площадке. Старуха пялилась в глазок. Где-то за тридцать минут до выстрелов из квартиры убитых вышла девушка. Соседка видела в глазок. Но описать толком ее не смогла.

— Вообще не описывает?

— Говорит, та была в темном платье. И с папкой под мышкой.

— Что еще?

— Ничего… Пока ничего.

— Как думаешь, сыщик, это чистый глухарь?

— Да, дело глуховатое… Что твой приятель говорит? Он с нами был не особенно откровенен.