Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея - Александр Вельтман

Филат доложил, что вот, так и так, просят пожаловать.

— Скажи, что дома нет.

— Я сто раз говорил; да так пристали, что не отделаешься. Сидит тут, плачет; а нейдет домой, да и все тут. Говорит, барышня умирает.

— Дз! Эх, терпеть не могу! — сказал Иван Данилович.

— Да что ж делать-то, Иван Данилович, побывайте; жалко на человека-то глядеть; всю ночь здесь ждал, да вот и день прошел; а у него еще во рту куска не было; уж я сжалился да накормил его; а дома и есть не дают, покуда доктор не приедет; а барышня, говорит, такая распрекрасная.

— Ну, уж эти мне распрекрасные! — сказал Иван Данилович, — я знаю, что какие-нибудь пустяки; а если не пустяки, так уж, верно, послали за мной тогда, как нужно посылать за дьячком читать отходную.

— Ну, да вы побывайте, да и скажете просто, что со смертного одра и крюком не подымешь на ноги.

— Терпеть не могу! — повторил Иван Данилович. — Давай мундир! — Надел мундир, воткнул шпагу и отправился с человеком в дом родителя Машеньки.

Она забылась легким сном, когда привели Ивана Даниловича к ее постели.

— Помогите, пожалуйста! бог знает что с ней приключилось, — шептала ему мать; а отец, и вся семья, и все люди, и вся дворня стояли тут же толпой в каком-то ожидании чуда.

Чудо действительно совершилось, но невидимо, в недрах Ивана Даниловича.

Когда он, пораженный субъектом, дрожащими руками пощупал пульс Машеньки, Машенька открыла глаза, взглянула па Ивана Даниловича, вздрогнула, лицо обдалось пламенем, проговорила едва слышно самой себе: «Ах, боже мой! офицер!..», хотела закрыть лицо одеялом, а в эту минуту рефлекция, или воздействие пораженных ее чувств совершило обратную инфлюэнцию на Ивана Даниловича, и он, как окаменевший, безмолвно, бездыханно держал руку Машеньки.

Все окружавшие смотрели и благоговейно молчали в ожидании от него слова; но Иван Данилович еще думал. Возмущенные мысли его перемешались, и он продолжал стоять неподвижно в положении медика, наблюдающего пульс.

— Что, батюшка? — спросила мать.

— Я женюсь на ней! — отвечал Иван Данилович, не помня сам себя и посмотрев на мать взором, показывающим, что болезнь опасна.

— Что такое, батюшка? — спросила мать, не поняв слов Ивана Даниловича.

— Пожалуйте поскорей бумажки, — продолжал Иван Данилович, — медлить опасно… пожалуйте скорей бумажки.

— Господи!.. — проговорила мать, — что ж это такое значит? Пнин Абрамович, есть у тебя бумага?

— Нет, матушка, какая ж у меня бумага!

— Как же быть-то! никакой бумаги у нас нет.

— Послать скорее ко мне, — сказал Иван Данилович, — или позвольте, я сам принесу.

И Иван Данилович, схватив свою треугольную шляпу, побежал домой. А между тем смущение лекаря и его торопливость перепугали мать. Выбежав в другую комнату, она ломала себе руки.

— Господи! Что такое сказал он, я, право, не расслыхала; Иван Абрамович, что он сказал о болезни-то Машеньки?

— Право, не расслышал; бог его знает, верно что-нибудь по-латыни.

— Да уж я тебе говорю… Вот те Христос!.. — раздалось в толпе баб у дверей.

— Что, что такое? Лукерья, что такое? — крикнула Машенькина мать.

— Да вот, сударыня, Фетинья говорит, что слышала, будто лекарь-то сказал, что я, говорит, женюсь на Марье Ивановне.

— Что-о?…

— Ей-ей так, сударыня, — отвечала Фетинья, — так-таки и сказал! Что ж мне лгать-то, уши-то у меня не чужие.

— Женится?

— Ох ты, вострое ухо! — проговорила няня, — все-то ты слышишь!

— Да с чего ж это ему вдруг сказать так!

— Ни с того ни с сего вдруг: женюсь! Скажи пожалуйста!

— Да уж я и не знаю, как это вы не изволили слышать.

— Ох, право, и мне что-то теперь сдается, сударыня, что он это сказал; а уж к чему, бог его ведает, — проговорила, вздыхая, прачка Настасья.

— Сказал, сказал, — прибавила баба с соседнего двора, — да я все думала, не обслышалась ли я? С чего ж это, думаю, вдруг говорить-то ему!

— Иван Абрамович, слышишь, что бабы говорят?…

— Что, душа?

— Говорят, будто лекарь-то сказал, что он женится на Маше. — Экой вздор!

— Нет, не вздор, сударь; я истинную правду говорю… мне что выдумывать… что мне клепать-то на человека!.. Извольте, я хоть у него самого спрошу при вас…

— Ах ты, дура, пошла вон!..

Иван Абрамович разгневался, но дело не решилось. Приход Ивана Даниловича заставил всех замолчать.

— Вот, — сказал он запыхавшись, — я принес из полковой аптеки лекарство: пожалуйте рюмочку.

— Ах, как мы вам благодарны! — вскричала мать, побежав сама за рюмкой.

— Водицы пожалуйте да ложечку.

— Сейчас, сейчас!

Когда Ивану Даниловичу подали все, — «по пятнадцати капель через два часа», — сказал он, отсчитал дрожащей рукой из пузырька капли и подошел к больной.

Она лежала, закрыв глаза, румянец так и играл на щеках.

— Уснула, — сказала няня шепотом, — не трогать бы ее.

— Мы подождем, — отвечал тихо Иван Данилович. Рюмка тряслась у него в руках.

— У нее сильный жар, — прошептала мать ему на ухо.

Он кивнул головой и приложил руку к пульсу.

Горячая его рука как будто обожгла Марью Ивановну: она вздрогнула, взглянула, закрыла снова глаза и еще больше разгорелась.

— Машенька, прими, душенька, лекарство. Машенька вздохнула и закрыла лицо рукой.

— Выпейте, сударыня, — сказал Иван Данилович, поднося к ее губам рюмку.

Она приподняла немного голову.

— Господи, благослови! — проговорила мать. Принимая лекарство, Машенька взглянула мельком на

Ивана Даниловича, Иван Данилович вздрогнул и чуть-чуть не выронил из рук рюмки: так этот взор, напитанный электричеством, встряхнул его, несмотря на то, что стекло не проводник живой силы. Машенька опустила головку и, казалось, снова забылась.

— Пожалуйста, чтоб никто не беспокоил ее, — сказал Иван Данилович.

— Ступайте, ступайте отсюда, — сказала мать Машеньки шепотом, махнув рукою на баб. — Скажите, батюшка Иван Данилович, — продолжала она, выходя в другую комнату, — что ж это за болезнь такая у Маши?

— Расстройство нервическое, — отвечал Иван Данилович.

— Что ж это за расстройство такое, Иван Данилович? Желудок, что ли, расстроен?

— Нет, нервы, вообще.

— Нервы… Иван Абрамович, поди-ко сюда… я уж понимаю: это, стало быть, вся внутренность? Ах ты, господи! да отчего же это?

— Может быть, какой-нибудь испуг, — сказал Иван Данилович.

— Испуг? да какой же? Она, кажется, ничего не испугалась; да и чего же ей пугаться-то…

— Ах, матушка Анна Федоровна, а намедни-то, как вот они изволили проходить по улице, — отозвалась няня, которая не утерпела, чтоб не прислушаться, что говорит доктор барыне насчет ее нещечка Машеньки.