Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2 - С. Т. Джоши
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Буржуазный капитализм нанес смертельный удар творческой искренности и художественной утонченности, поставив дешевое развлечение выше подлинного совершенства, которое способны оценить лишь образованные, культурно развитые личности. Целевой круг читателей и потребителей любого эстетического продукта из узкого и высокоинтеллектуального разросся до огромного… и крайне неоднородного, в котором преобладает примитивная, малообразованная масса с такими извращенными понятиями о высоком… что ей ни за что на свете не достичь вкусов и взглядов истинной элиты, чьи повадки, речь и манеру одеваться она так старательно имитирует. Это ненасытное слабоумное стадо вынесло из родных цехов и контор фальшь, примитивность и слащавую сентиментальность, которым настоящее искусство не должно потакать, – а между тем именно под них перестраивается широкий производитель, поскольку остатки образованной элиты – в меньшинстве. Литература и искусство потеряли свои рынки, а книги, картины, драматургию и прочее все сильнее прибирает к рукам увеселительная сфера»41.
И вновь главный враг – капитализм с его антихудожественными ценностями:
«А кого в прошлом капитализм возносил на вершину? Неужели признанных светил: По, Спинозу, Бодлера, Шекспира, Китса и других? Или же на деле он воспевает не подлинных гениев, а дельцов, направивших способности не во благо общества, не в интеллектуальное и культурное созидание, а исключительно на личную наживу?.. А вместе с ними – удачливых паразитов, которые пользуются или перенимают в наследство плоды этих узких способностей?»42
Особенно плоха Америка тем, что с девятнадцатого века провозгласила главным мерилом человеческой значимости деньги и умение их наживать. Это всегда возмущало Лавкрафта, что наглядно демонстрируют его экономические взгляды:
«…Сколько себя помню, буржуазная манера оценивать личность человека по силе стяжательства мне претит. Считал и буду считать, что наживание благ недостойно составлять основной интерес жизни, а личность является подлинным детищем интеллекта и чувств и не соотносима с борьбой за место под солнцем…
В наш век, век изобилия, возможно сравнительно малыми силами исполнить любое (в разумных пределах) желание. Так что же, стоит ли и дальше предельно ограничивать доступ к всему богатству ресурсов, удерживая их когтистой хваткой?.. Если „сила духа“ и „американская культура“ требуют, чтобы страна пребывала в постоянном напряжении, а простые люди – на грани голода, долой такой уклад!»43
Но что дальше? Если реформировать экономику еще представляется возможным, как сместить приоритет общества с капитала на личностное развитие? Выход вновь прост – по крайней мере на бумаге: учиться. По Лавкрафту, укороченный рабочий день высвободит человеку время, например, для профессионального или духовного развития. В «Отголосках сказанного» он пишет: «Поскольку объем досужего времени среди всех слоев общества заметно увеличится, будем нести просвещение. Вероятно, станет больше по-настоящему духовно богатых людей, что лишь на пользу цивилизации». Этим же в значительной мере грезили прогрессисты и интеллигенция. Неужели и Лавкрафт верил в утопию просвещения, способную и готовую вкушать плоды культуры? По-видимому, да. В конце концов, откуда ему было знать, что будущий капитализм зрелищно поднимется с колен, а не менее зрелищный крах образования породит аморфную массу, для которой высшую эстетическую ценность составят порнография, телесериалы и соревновательный спорт?
Трудно сказать, то ли его политэкономическая и культурная системы (умеренный социализм, ограничение избирательного права, просвещение масс и эстетическое развитие) нежизнеспособны сами по себе (к примеру, народу полагается быть умнее, отзывчивее и культурно проницательнее), то ли США всего-навсего не стремятся прикладывать усилия к развитию в этом направлении. Пока что положение не радует: да, предложенные им соцзащита, пособие по безработице, гуманные нормы труда и защита прав потребителей действительно вошли в жизнь, однако политические и культурные цели как никогда далеки от реализации. К тому же, что вполне очевидно, и для обывателя в массе своей его цели неоправданы и неуместны – и едва ли в ближайшем будущем их воплотят.
Что любопытно, наравне с письмами и очерками взгляды Лавкрафта тридцатых годов находят отражение и в его фантастике. Мы помним культурно-политические параллели между западной цивилизацией и жителями Кургана в одноименной повести, а в «Хребтах безумия» (1931) вскользь упоминается, что Старцы, судя по всему, жили при социализме. Однако наиболее ярки аллюзии в «За гранью времен».
Великая раса живет при чистейшей утопии, а ее политэкономический строй очевидно навеян представлениями Лавкрафта о будущем человечества:
«Великая раса представлялась чем-то средним между цельной нацией и свободным союзом из четырех станов с общими политическими институтами. Строй был как бы социал-фашистским, ресурсы распределялись по целесообразности, а у власти стоял тесный совет – избранный исключительно теми, кто был способен пройти образовательно-психологический ценз.
Присмотра за автономным производством почти не требовалось, а день занимали тем, что всячески развивали ум и чувство прекрасного».
Как схож этот отрывок с содержанием его поздних писем и «Отголосков сказанного». Однако лишь теперь (после «Кургана», даже после «Хребтов безумия»), как видно по этому «автономному производству», Лавкрафт примиряется с мыслью, что современному обществу не уйти от механизации, и вписывает ее в общественный строй.
Отдельно рассмотрим, какие чувства испытывал Лавкрафт к литературным тенденциям своего времени. Где-то в 1922 году он не то по совету Фрэнка Белнэпа Лонга и молодых писателей, не то сам по себе решил приобщиться к модным одухотворенным произведениям (хотя «Улисса» Джойса, о чем пишет прямо, не читал). К тридцатым он скрепя сердце пришел к мысли, что литература вновь забуксовала и нужен толчок. Былого энтузиазма не было: к писательским трендам (в отличие от философских и научных) Лавкрафт не тяготел, поскольку бал правил и правит по сей день модернизм. В 1930 году он удостоил Драйзера звания «лучшего американского романиста»44, чья звезда к тому моменту уже угасла (в 1925-м его громаднейшую «Американскую трагедию» приняли спорно – даже преданные поклонники вроде Г. Л. Менкена). В Синклере Льюисе – письма Лавкрафта за «эпатажный» период так пестрят Бэббитами и Главными улицами, что он его явно читал[18], – он видел не столько мастера слова, сколько социолога-теоретика или вообще пропагандиста, хотя о присуждении Льюису Нобелевской премии в 1930 году писал «могло быть хуже»45. Имя Ф. Скотта Фицджеральда, звезды джазовой эпохи, встретилось во всей переписке дважды – оба раза
