Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма"

Как, ну как я могла быть такой слепой? Не замечать очевидных вещей, сомневаться в его отношении ко мне после всего, что он делал изо дня в день, каждым своим поступком беззвучно крича «Посмотри, как ты дорога мне!», в последнюю нашу ночь хрипло шепча «Ты так нужна мне».

Глупая, глупая Полина!

— Но почему.? — у меня не вышло толково сформулировать свои мысли, и вопрос так и оборвался на середине, пока я задыхалась от слишком жадного глотка морозного воздуха.

— Почему что? — неохотно уточнил он, словно эта ситуация была настолько обыденной, предсказуемой и понятной, что никаких пояснений больше не требовалось.

— Почему не сказал мне раньше?

— Зачем? Если бы я хотел, чтобы ты знала об этом, отдал бы лично в руки, — философски заметил Максим, упрямо не поворачиваясь в мою сторону, хотя у него не было ни единого шанса не заметить мой прямой, настойчивый, требовательный взгляд. Игра в молчанку затягивалась, мои подначиваемые любопытством нервы раскалились до предела, и терпение вот-вот должно бы лопнуть, но его выдержки оказалось и того меньше, и с тяжёлым вздохом поражения он продолжил говорить сам: — Сначала я не хотел, чтобы ты могла подумать, что это значит что-то… особенное. Какую-то симпатию.

— А это не значит?

— Тогда не значило. Я просто решил, что это будет чем-то вроде возможности искупить перед тобой собственное скотское поведение и успокоить свою совесть.

— Искупить передо мной, при этом мне об этом не сказав?

— Да ты бы только обернула эту ситуацию против меня же! Придумала бы какой-то скрытый злой умысел или просто нещадно проехалась по проявленной мной мягкотелости.

— Ты серьёзно так думаешь?

— Я так думал. Раньше.

— И что изменилось?

— Всё изменилось, Поль. Как будто ты сама не знаешь, — ещё раз тяжело вздохнул он и поморщился, по инерции коснувшись пальцами разбитого места. — Но было очень забавно наблюдать, как ты продолжала ничего не замечать. Я ведь специально так открыто и нагло подбрасывал тебе эти конфеты, что ты давно могла бы поймать меня за руку прямо на месте преступления.

— Я всё равно не понимаю, — прошептала я, несмотря на то, что продолжать с ним разговор было страшно. Словно я каждым своим словом, жестом, движением всё сильнее давила на тугую пружину его терпения, готовую вот-вот оглушительно лопнуть. И пусть бы он снова сорвал на мне злость — ведь были для этого веские причины, мы оба об этом знали, лишь бы не уходил. — Получается, я могла бы никогда об этом не узнать?

— Получается, — хмыкнул он и всё же покосился на меня. И от взгляда этого, глубокого и пронзительного, мне захотелось спрятаться, потому что он жестоко топил меня в собственном невыносимом чувстве вины, которым я и так захлёбывалась весь этот вечер, давилась последние несколько дней, жила два года подряд. — Какой в этом был смысл? Ни один из моих поступков так и не смог изменить твоего отношения ко мне. Вряд ли с этим справились бы три килограмма конфет.

— Что ты вообще знаешь о моём к тебе отношении, что так уверенно об этом рассуждаешь? Или все мои поступки перестали что-либо значить для тебя в тот момент, когда я испугалась стать очередной жертвой всеобщей травли, как Рита, и без раздумий пойти на то, о чём ты меня, к слову, ни разу не просил? — останавливаться на полпути стало очень опрометчивым решением, но мне нужно было высказаться немедленно, и ноги крепко упёрлись в заледеневшую землю, а рука решительно скинула с себя ладонь Иванова.

Он не стал противиться: развернулся, чтобы встать лицом к лицу со мной, сунул руки в карманы куртки, на которой явно проступали тёмные блестящие пятна крови, и недовольно поджал губы, буравя меня взглядом исподлобья, смотревшимся особенно впечатляюще вместе с постепенно опухающим глазом.

— Что, скажешь, я не права, Максим? Ты первый и единственный раз озвучил своё желание тогда, в такси, и я сразу согласилась. Но до этого ты ведь сам молчал, а я да, дура, представь себе, что не замечаю и не понимаю элементарных вещей. Так может быть, это тебе стоило найти себе более раскрепощённую, смелую и догадливую девушку и не тратить на меня своё время?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ты совсем рехнулась?! — выпалил он, всплеснув руками, только в голосе не звучало ни злости, ни раздражения от моего неожиданного нападения. Скорее недоумение, растерянность и искренний испуг, словно он поверил в то, что я смогу отказаться от него и смириться с тем, что обнимать, целовать, да даже доводить его будет кто-то, кроме меня.

Но внутри шевельнулось маленькое мстительное чудовище, что трепетало от счастья, когда я вернула Максиму недавно нанесённую обиду. И оно требовало сделать ему так же больно, как было мне, а лучше — во много раз больнее.

Он решительно двинулся на меня, но я успела отскочить в сторону, хотя тело повело от резкого движения. Телефон, зажатый в моей ладони с тех самых пор, как мы остановились, лёг ему в руку, заранее разблокированный, только огромным усилием воли с психу не отправившись в свободный полёт в ближайший сугроб.

— Вот, смотри, что я писала тебе до того, как ко мне привязался Романов, а ты увидел это и своей реакцией показал, что совсем мне не доверяешь!

— Я тебе доверяю, — твёрдо сказал он и тут же сгрёб меня в охапку, воспользовавшись моим секундным замешательством. Опустил телефон обратно ко мне в карман, даже не взглянув на экран, потом смахнул с моей щеки след от скатившейся слезы, которую я сама не заметила и не почувствовала из-за холода, и начал говорить медленно, тщательно подбирая слова и явно сдерживая свои эмоции: — Да, я вспылил, когда увидел тебя с ним. Ушёл покурить и попытаться успокоиться, чтобы не свернуть ему шею со злости. Я ведь знаю, что он тебе нравится. Случайно подслушал твой разговор с Колесовой ещё в начале осени.

— Это не значит… это было просто… давно, — мне взвыть хотелось от его признания, и как назло не находилось слов, чтобы объясниться и заверить его, что всё это в прошлом настолько далёком и не имеющем для меня какого-либо значения, что я и правда порой забывала, какие чувства испытывала к Романову.

Потому что и не было их, тех самых чувств. Восторженное обожание той картинки, которую он прорисовывал вплоть до мельчайших штрихов, создавая свой идеальный образ, и признание его очевидно прекрасных внешних данных — вот и всё, что двигало мной. Боже, да даже сейчас, после устроенной Романовым сцены, я не испытывала к нему и сотой части того раздражения и злости, что бурлили внутри в самом начале нашего знакомства с Максимом.

— Я всё понимаю, Поль, — Иванов явно не кривил душой, и от этого становилось ещё противнее, словно я и правда жестоко обманула его доверие и оказалась одной из тех ветреных дурочек, до последнего не способных определиться с собственными чувствами. — Это же чёртов идеальный Дима Романов, он нравится всем.

— Пусть так, и когда-то он мне нравился, — тихим и осипшим от волнения голосом я специально выделила последнее слово, желая подчеркнуть, что всё это лишь прошлое, — это вовсе не значит, что я бы бросилась к нему после нашей ссоры. И ни к кому другому… Да я четыре дня пыталась до тебя достучаться! А ты… ты…

— Да знаю я, — горько воскликнул он и прижал меня вплотную к себе, обхватив ладонью затылок и зарывшись пальцами в мои волосы, и от этого чувственного и властного движения, настолько любимого мной в той жизни, где мы были вместе, внизу живота всё стянуло горячими нитями. Мне хотелось поцеловать его кожу, прильнуть губами к тому месту на шее, где быстро-быстро пульсировала маленькая венка, но вместо этого я лишь прислонилась к нему кончиком замерзшего носа, и он вздрогнул, ощутив это ледяное прикосновение, и будто опомнился, тут же отстранившись от меня. — Пойдём. Нам стоит остыть, прежде чем снова возвращаться к этому разговору.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Максим не изменял самому себе, демонстрируя способность к анализу ситуации и принятию взвешенных и обдуманных решений, в то время как внутри меня всё вскипало от обиды, злости, отчаяния и желания немедленно броситься к нему на шею и целовать, и кусать, и зализывать собственные укусы и повторять ему, какой он дурак и какая я дура. А ведь он был прав, абсолютно прав, и сейчас ярость нам обоим застилала глаза алой пеленой, подталкивая говорить те вещи, о которых потом приходилось жалеть.