Ген. Очень личная история - Сиддхартха Мукерджи

Секвенирование генома выявляет и более сложные генетические комбинации, способные формировать предрасположенность к заболеваниям. После рождения ребенку с такой предсказанной склонностью могут предложить подходящие медицинские вмешательства. Например, у ребенка, предрасположенного к генетической форме ожирения, будут отслеживать изменения веса, ему могут назначить альтернативное питание или даже «перепрограммирование» с помощью гормонов, лекарств либо генотерапии в детском возрасте. Ребенок со склонностью к гиперактивности и дефициту внимания может проходить поведенческую терапию или обучаться в приспособленной для таких детей обстановке.

Если болезни все-таки проявляются или прогрессируют, их пытаются контролировать либо излечивать с помощью генетической терапии. Исправленные гены вводят непосредственно в страдающие ткани. Например, функциональный ген может проникать в легкие больного муковисцидозом при распылении аэрозоля и частично восстанавливать их работу. Девочке с ADA-дефицитом пересаживают стволовые клетки костного мозга, несущие нормальный ген ADA. При более сложных наследственных заболеваниях генетическую диагностику сочетают с генотерапией, медикаментозным лечением и коррекцией среды. Случаи онкологических заболеваний всесторонне анализируют и документируют мутации, стимулирующие злокачественный рост при этом конкретном виде рака. По перечню мутаций выявляют «преступные» молекулярные пути, поддерживающие размножение клеток, и разрабатывают максимально избирательные способы лечения, прицельно убивающие злокачественные клетки и щадящие нормальные.

«Представьте, что вы солдат[1188], вернувшийся с войны с ПТСР, – писал психиатр Ричард Фридман в New York Times в 2015 году. – С помощью простейшего анализа крови на генные варианты мы могли бы узнать, насколько вы биологически хороши в изживании страха. <…> Если бы у вас была мутация, снижающая способность гасить страх, психотерапевт знал бы, что для восстановления вам может понадобиться больше погружений в травмирующую ситуацию – больше терапевтических сессий. Или, возможно, потребуется совсем другая, не связанная с погружением терапия – вроде межличностной или лекарственной». В нашем воображаемом мире когнитивную психотерапию при необходимости сочетают с назначением препаратов, способных стирать эпигенетические метки. Возможно, удаление клеточных воспоминаний облегчает избавление от воспоминаний автобиографических.

Генетическую диагностику и генетические вмешательства в этом мире используют в том числе для скрининга и коррекции мутаций в человеческих эмбрионах. Если в клетках зародышевой линии находят «подлежащие исправлению» мутации определенных генов, родители могут прибегнуть к геномной хирургии, чтобы изменить свои яйцеклетки и сперматозоиды до оплодотворения, или к преимплантационному скринингу эмбрионов, чтобы не допустить вживление мутантного зародыша в матку. Гены, определяющие самые вредоносные варианты заболеваний, таким образом превентивно удаляются из человеческого генома за счет положительного или отрицательного отбора либо путем генетической модификации.

Когда читаешь этот сценарий очень внимательно, он вызывает одновременно и интерес, и удивление, и какую-то моральную тошноту. Частные вмешательства могут и не раздвигать установленные нравственные границы – собственно, некоторые пункты вроде высокоизбирательной, таргетной терапии рака, шизофрении или муковисцидоза считаются первостепенными целями медицины, – но какие-то аспекты этого мира кажутся явно и даже отталкивающе чуждыми. Он населен «предживущими» и «постлюдьми» – мужчинами и женщинами, протестированными на генетическую уязвимость или созданными с измененными генетическими склонностями. Болезнь может постепенно исчезнуть, но также может исчезнуть и идентичность. Скорбь может уменьшиться, но и отзывчивость тоже. Травмы могут стереться, но с ними и история. Мутанты будут отсеяны, но также и человеческие вариации. Немощь может уйти, но и восприимчивость с нею. Риски смягчатся, но неизбежно ограничится выбор[1189].

Когда в 1990-м специалист по генетике червей Джон Салстон писал о проекте «Геном человека», его одолевали мысли о философском парадоксе, порожденном разумным организмом, который «научился читать инструкции, как сделать самого себя». Но куда более глубокое затруднение возникает, когда разумный организм учится писать инструкции по производству самого себя. Если гены определяют природу и судьбу организма, а организм начинает определять природу и судьбу своих генов, логическое построение замыкается в круг. Как только мы начинаем думать о генах как о предначертании, как о манифесте, мы неизбежно воображаем себе геном явленной участью.

На обратном пути из калькуттской лечебницы, приютившей Мони, отец снова захотел остановиться возле дома, где он вырос и куда они притащили сбежавшего Раджеша, терзаемого манией и мечущегося, словно дикая птица. Мы ехали молча. Воспоминания возвели стены вокруг моего отца. Оставив машину у узкого прохода в переулок Хаят-Хан, мы пешком отправились в тупик. Было около шести вечера. Дома подсвечивались косым дымчатым светом; в воздухе пахло дождем.

«У бенгальцев в истории есть только одно событие – раздел», – сказал отец. Он разглядывал нависавшие над нами балконы и пытался вспомнить фамилии своих бывших соседей: Гхош, Талукдар, Мукерджи, Чаттерджи, Сен. Заморосил дождик – а может, до нас просто долетели капельки с белья, плотными гирляндами висевшего между домами. «Раздел был определяющим событием для каждого в этом городе, – продолжил отец. – Либо ты терял свой дом, либо твой дом становился прибежищем для кого-то другого». Он указал на тесно прижатые друг к другу окошки над нашими головами: «В каждой семье здесь жила другая семья». Здесь были домохозяйства внутри домохозяйств, комнаты внутри комнат, микрокосмы внутри микрокосмов.

«Когда мы прибыли сюда из Барисала со скудными спасенными пожитками в четырех стальных сундуках, мы думали, что начинаем новую жизнь. Да, мы пережили катастрофу, но это было и новым началом». Я знал: у каждого дома на этой улице была своя история стальных сундуков и спасенных пожитков. Будто бы все жители внезапно уравнялись – как сад, под корень срезанный к зиме.

Те люди, в числе которых был отец, по пути из Восточной Бенгалии в Западную заводили часы заново. Так наступил Год Ноль, и время раскололось пополам: на эпоху до катаклизма и эпоху после. До н. э. – н. э. Такая вивисекция истории – расчленение раздела – порождала удивительно диссонансное ощущение: мужчины и женщины поколения моего отца воспринимали себя невольными участниками естественного эксперимента. Когда часы перевели на ноль, вы будто бы могли наблюдать за человеческими жизнями, судьбами и решениями, которые разворачивались от какой-то стартовой черты – или с начала времен. Мой отец слишком остро пережил этот эксперимент. У одного его брата развилась мания и депрессия. У другого рассыпалось чувство реальности. Моя бабушка на всю жизнь приобрела подозрительность к любым формам изменений. Мой отец приобрел вкус к приключениям. Казалось, будто в каждом было свернуто его уникальное будущее – вроде гомункула – и оно просто ожидало, когда его развернут.

Какая сила или механизм могли бы объяснить столь сильное расхождение индивидуальных судеб и решений? В XVIII веке судьбу человека обычно представляли как череду божественно предопределенных событий. Индусы издавна верили, что судьба индивида определяется – с почти арифметической точностью – особым подсчетом добрых и злых поступков, которые он совершил в предыдущей жизни. (Бог в этой