Жизнь. Милый друг. Новеллы - Ги Мопассан

— Нет, нет, врешь, не будут женщины Франции вашими.

Он опустился на стул, чтобы посмеяться всласть, и бросил:

— Вот это здорово! Зачем же ты-то сюда явилась, голубка?

Растерявшись и плохо соображая от волнения, она сперва промолчала, а затем, когда осмыслила его слова, выкрикнула в ответ возмущенно и страстно:

— Что я! Я не женщина, а шлюха, а других пруссакам не видать.

Не успела она договорить, как он наотмашь ударил ее по щеке; но, когда он вторично занес руку, она, обезумев от гнева, схватила со стола десертный ножичек и, так внезапно, что другие ничего не заметили, вонзила ему серебряное лезвие прямо в ямку у самой шеи, туда, где начинается грудь.

Слово застряло у него в горле, он застыл, раскрыв рот, страшно выкатив глаза.

Все вскочили, заметались с яростными воплями, но Рашель швырнула стул под ноги поручику Отто, тот растянулся во весь рост, а она бросилась к окну, распахнула его, прежде чем ее успели настичь, и прыгнула во мрак, под дождь, который лил по-прежнему.

Мадемуазель Фифи почти сразу же испустил дух. Тогда Фриц и Отто выхватили сабли из ножен, чтобы зарубить женщин, которые валялись у них в ногах. Майор не без труда предотвратил бойню и приказал запереть четырех обезумевших девушек в отдельную комнату под охраной двух солдат; затем с энергией командира, готовящегося к бою, он организовал погоню за беглянкой и не сомневался, что ее удастся захватить.

Пятьдесят человек, подхлестнутых угрозами, рассеялись по парку. Еще двести обыскали леса и дома по всей долине.

Стол, вмиг очищенный от посуды, был превращен в смертный одр; и четверо офицеров, мрачные, отрезвевшие, стояли у окна, вглядываясь в ночь; лица у них были суровые, как подобает при исполнении воинского долга.

Ливень не утихал. Мрак был заполнен неумолчным плеском, легким журчанием воды — падающей, текущей, капающей, хлещущей.

Внезапно раздался выстрел, за ним другой, издалека, и в течение четырех часов то вблизи, то вдали слышалась пальба, сигналы сбора, странные окрики гортанных голосов.

К утру все вернулись. Двое солдат были убиты, а трое ранены своими же товарищами в пылу ночной погони и в суматохе травли.

Рашель найти не удалось. Тогда началось преследование жителей; в домах все было перевернуто вверх дном, вся местность исхожена, изъезжена, обыскана. Еврейка исчезла без следа.

Генерал, получив донесение, приказал замять дело, дабы не подавать дурного примера армии, наложил дисциплинарное взыскание на командира, а тот приструнил своих подчиненных. Генерал выразился так:

— Мы воюем не для забавы и не для потех с публичными девками.

И граф фон Фарльсберг решил сорвать злость на местном населении. Так как ему нужен был предлог, чтобы свирепствовать без стеснения, он вызвал к себе кюре и приказал звонить в колокол при погребении маркиза фон Эйрик.

Против ожидания священник проявил покорность, смирение, предупредительность. И когда тело мадемуазель Фифи, которое окружали, сопровождали, охраняли вооруженные солдаты, вынесли из замка Ювиль на кладбище, колокол впервые издал звон, погребальный звон, четкий и чистый, как будто его ласкала дружеская рука.

Вечером он звонил снова, звонил и на другое утро, и все последующие дни; он трезвонил, сколько бы ни потребовалось. Случалось также, что ночью он начинал звонить сам по себе, бросал во мглу короткие мягкие звуки, странным образом развеселясь, пробудясь бог весть отчего. Все местные крестьяне в один голос объявили, что он заколдован, и никто, кроме священника и пономаря, не решался подойти к звоннице.

Там, наверху, в страхе и одиночестве жила несчастная девушка, а священник и пономарь потихоньку кормили ее.

Пробыла она там до ухода германских войск. Затем, однажды вечером, кюре взял у булочника шарабан и сам довез свою пленницу до руанской заставы. На прощание священник поцеловал ее. Сойдя с шарабана, она пешком добежала до публичного дома, хозяйка которого считала ее уже погибшей.

Некоторое время спустя ее вызволил оттуда человек без предрассудков, патриот, который пленился ее героическим поступком, а позднее привязался к ней, женился на ней, и она стала дамой, не менее достойной, чем многие другие.

ПЛЕТЕЛЬЩИЦА СТУЛЬЕВ

Перевод А. Ясной

Леону Эннику

Это было в конце обеда в день открытия охоты у маркиза де Бертран. Вокруг большого, ярко освещенного стола, украшенного цветами и уставленного вазами с фруктами, сидели одиннадцать охотников, восемь молодых женщин и местный врач.

Заговорили о любви, поднялся оживленный спор, вечный спор о том, любят ли истинной любовью только раз в жизни или можно любить и много раз. Приводили примеры, когда люди любили по-настоящему лишь раз в жизни; приводили и другие, когда любили страстно много раз. Мужчины в большинстве считали, что страсть, так же как и болезнь, может поражать одно и то же существо неоднократно, может обрушиться на него, довести до гибели, если на пути ее встретится какое-нибудь препятствие. Хотя такой взгляд не вызывал споров, женщины, мнение которых скорее основывалось на поэзии, чем на жизненном опыте, уверяли, что любовь, истинная, настоящая, великая любовь, может посетить смертного только раз; любовь эта подобна молнии, она испепеляет, опустошает душу. И так, что уже никакое другое сильное чувство, ни даже тень его не может зародиться в ней.

Маркиз, человек много любивший, горячо оспаривал это мнение.

— Верьте мне, можно любить не раз, отдаваясь любви всей душой. Вы мне приводили примеры самоубийства как доказательство неповторимости страсти. А я скажу вам, что если бы люди не совершали этой глупости, — самоубийство, конечно, глупость, отнимающая возможность снова впасть в грех, — они бы исцелились, и опять пришла бы любовь, и так было бы до самой их смерти. Влюбчивые люди подобны пьянице: кто пил — будет пить, кто любил — будет любить. Человеком повелевает темперамент.

Арбитром избрали местного врача, старого доктора, парижанина, уединившегося в этих краях; его попросили высказать свое мнение.

Определенного суждения у него не было.

— Маркиз правильно сказал: все зависит от темперамента; я знал об одной любви, которая длилась пятьдесят пять лет, ее прервала только смерть.

Маркиза захлопала в ладоши.

— Как это прекрасно! Можно только мечтать о такой любви! Какое счастье прожить пятьдесят пять лет в плену глубокой, непреодолимой страсти! Каким был счастливцем, как должен благословлять судьбу тот, кого так боготворили!

Врач улыбнулся.

— Вы не ошиблись, сударыня, счастливцем был мужчина. И вы знаете его — это господин Шуке, наш аптекарь. А ее, эту женщину, вы тоже знали; это была старуха — плетельщица стульев, она каждый год приходила к нам в замок. Но я расскажу вам обо всем подробно.

Восторги дам поутихли, на их разочарованных лицах можно было прочесть: «Только-то!» Словно любовь была предназначена лишь для натур утонченных, изысканных и лишь они могли занимать воображение людей из порядочного общества.

Врач продолжал свой рассказ:

— Три месяца тому назад я был приглашен к этой старой женщине, она была при смерти. Накануне она приехала сюда в своей повозке, служившей ей домом; повозку тащила кляча, которую вы не раз видели, и сопровождали ее две большие черные собаки — друзья и сторожа старухи. Когда я пришел, священник уже был у ее постели. Умирающая избрала нас своими душеприказчиками, и для того чтобы стала понятна ее последняя воля, она рассказала нам свою жизнь. Ничего более странного и трогательного я никогда не слышал.

И отец и мать ее были плетельщиками стульев. У нее никогда не было жилища, твердо стоявшего на земле.

Ребенком она бродила в грязных, омерзительных, вшивых лохмотьях. Семья останавливалась за деревней и располагалась у канавы; отпрягали лошадь, и она паслась на воле; собака дремала, положив голову на лапы; девочка кувыркалась к траве, а мать и отец в тени придорожных вязов чинили плетеные соломенные сиденья старых деревенских стульев, у обитателей этого жилища на колесах не в обычае было много разговаривать. Перекинувшись несколькими необходимыми фразами, чтобы решить, кому сегодня обходить дома, выкликая знакомое всем: «Плетем сиденья стульев!», — муж и жена принимались скручивать солому, сидя рядом или же друг против друга. Когда девочка убегала поиграть с какими-нибудь деревенскими сорванцами, сейчас же слышался грозный оклик отца: «Иди сию минуту сюда, негодница».

Это были единственные ласковые слова, которые она слышала.

Когда она подросла, ее начали посылать по дворам собирать заказы на починку. Бродя по деревням, она познакомилась с несколькими мальчуганами, но родители ее новых приятелей грубо обрывали своих детей: