Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот, Федя, ныне для тебя особый час настал. Час, для всякого Божьего раба, мужа смертного, самый важный и радостный. По разумению нашему, и соглашению почтенных сих наших слуг ближних, столпов и опоры нашей (тут государь повёл рукой в сторону обоих старших посетителей, и те поклонились словам его благодарно) оказана тебе честь, и сейчас будет объявлена. Димитрий, зачти Указ мой.
Федька замер, онемев от неожиданности такой.
Годунов, с поклоном тоже, развернул свиток пергаментный, и прочёл звучным, твёрдым голосом:
«По Указу Божиею милостию Великого Государя, Царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси, Владимирского, Московского, Новгородского, Царя Казанского, Царя Астраханского, Государя Псковского, Великого Князя Смоленского, Тверского, Рязанского, Полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белоозерского… – читалось Годуновым по полному титлу, а Федька умирал в ожидании недвижимом, – и по благоволению супруги Его, Царицы и Великой княгини Марии Темрюковны, и челобитию родителей жениха и невесты, боярина Алексея Плещеева-Басманова сына Данилова и боярина князя Василия Сицкого сына Андреева, велено женить Фёдора Плещеева-Басманова, сына боярского Алексеева, на Варваре боярышне княжне Сицкой дочери Васильевой. И свадьбе быть при дворе государевом по княжескому чину, с благословения Божия, лета семь тысяч семьдесят четвёртого».
Годунов свернул грамоту и поклоном завершил чтение.
– Федька, ну что столбенеешь? Благодари государя нашего! – негромко и по-доброму досадливо прогудел воевода.
Огловушенный новостью, Федька побледнел даже, не отнимая ладони от сердца, заметавшегося в мыслях самых жутких. Но отцовский пинок и выучка двинули его выполнять обычай помимо разума. Пав на колени, коснулся лбом пола у государевых сапог и целовал его руку. Земно кланявшись, целовал руки отцу и будущему тестю. Все они что-то отвечали одобрительно и важно, он не разбирал – так в ушах шумело. Только позже дошло до ума обещание отца обо всём переговорить вскоре наедине. Кажется, воевода и Сицкий стали с государем прощаться, уходить собираясь, и Годунов, собрав бумаги и Указную грамоту, уже за двери выходил…
– Федюш! Ты, никак, без чувства грянуться надумал? А ну, поди, поди ко мне! – в голосе Иоанна играл насмешливый задор, и в палате они были теперь одни. Федька очнулся в приливе отчаянной лихости, словно чёрт раздирающей его в осознании подобного насилия над собой. Отерев со лба испарину, он рванул ворот рубахи, освободив на три пуговицы, переведя дух, и обессиленно опустился на ковёр у ног Иоанна.
– Грянешься тут! Намекнули бы хоть!!! Не жалеешь ты меня вовсе…
– Федь, так что ж, и впрямь не знал ты ничего, что ли?! То и дело слышу, дескать, Басмановы отец и сын – одна сатана! – вместе заодно всегда всё решают, – искренне изумился государь, наклоняясь, чтоб видеть его лицо. Федька мотнул головой.
– То-то гляжу, побелел ты. Ай, Данилыч! Крутенек воевода. Иль, напротив, нечаянную тебе радость сделать хотел. А ты – вона как. Так что, Федя, совсем женитьба с души воротит?
– Да что ты, государь. Мне б с честью такою… справиться – вот об чём маюсь теперь!
– Смеёшься, вижу, окаянный?
– Да полно! До смеха ли… – Федька явно дерзил, поглаживая под расстёгнутой рубахой грудь. Государев настрой о многом ему сказал, подстрекая к ответному в лад, и хоть говорили они о серьёзном очень, но – не о свадьбе совсем. Поднявшись, Федька, всеми бесами сразу терзаем, потянулся к Иоанну, обнял, в очи призывно глядя, поцелуем, как бы в благодарность, устами к щеке его приникая, и, одобрение чуя полное, привычно угадывая сладострастие, в нём возгорающееся, до дрожи желал сейчас же о многом испросить, да тут постучала в дверь стража – просился кто-то к царю…
С невнятным стоном отошёл Федька, чуть покачнувшись от головокружения, и наряд в порядок возвращая.
В поздний час продолжилась их вольная беседа…
Знал Федька, как пробьёт полночь и начнётся скорбный праздник Усекновения, переменится Иоанн, погрузится весь в иное, смиренное, строгое. Ни для кого не досягаем станет… А сейчас, в опочивальне, наедине с ним, все страсти свои выбрасывает, точно кровь из горла рваного… Дозволяя Федьке ласки творить, на змие своём скакать, как тому вздумается, в жару-бреду нестерпимом забываться, изводил его речами непотребными, да пытал, пошто испугался так нынче, что просватан. Пошто растерянным прикидывался… А ведь известно, что грешил, грешил с девицами-то.
– Да! Да, чуть не помер!.. Как подумалось, – задыхаясь, разгоняясь для восторга последнего, отвечал Федька, – что отсылаешь меня! От себя… прогоняешь!.. – запрокидывая голову, отбрасывая взмокшую гриву, во всём сознавался: – Что не люб я тебе больше!
– Обезумел ты, вижу, вконец! Коли не люб – стал бы я за тебя, изверг ты несусветный, племянницу-красавицу отдавать! Так бы отослал…
– …в Гороховец! – выдохнул Федька, излившись, падая на Иоанна, на грудь, на живот его, скользкий от пота и его семени.
– Дался тебе этот Гороховец263, Федя… Договоришься! Подарю… Ну и спрошу уж тогда!
Собираясь вставать, от греховных утех омываться и к полуночной молитве готовиться, Федька улыбался истомлённо, и еле уже ворочал языком.
– И тем паче боязно… – он сел на краю постели, оглядываясь ласково на усталого тоже Иоанна, подбирая с полу сброшенную рубаху. – А ну как не слажу?..
– Ты, Федя, сладишь. Абы кому я княжён не раздаю. Знаю, постараешься.
– Вот теперь не то что взлают – взвоют, Государь ты мой!.. Дескать, великие роды бесчестишь, знать исконную унижаешь… А возвышаешь до себя недостойных…
Иоанн окаменел острым профилем, и рукою стиснул одеяло, как в судороге. И руку разжал, глубоко передохнув.
Федька удостоверился, что стрела его достигла цели. Давно рвалось из него это высказать. И ежели кто им, кравчим, как прежде – Анастасиею Романовной, как не ровней, сейчас царя попрекать вздумает264, тот на свою голову грозу призовёт неминуемо.
Помедлив, подобрав и остальное своё – порты с сапогами и пояс с кинжалом, Федька, пошатываясь, двинулся к мыленке, раздумывая, надо ль избавиться от боязливости своей вечной, и что на самом деле означает эта женитьба, и как всё далее будет. Немного уязвило его, что батюшка, сам решив его судьбу, на что право имел, без сомнения, никак его не упредил… Но тут много было возможных толкований и оправданий, и он решил точно так же, как в первый свой день в Кремле, который врезался в память его навеки, – значит, такова судьба, и так надобно. Батюшке виднее… И нежданно возникло для него некое новое предвкушение, и даже некая прыть и запал от предложенного испытания. Что испытание это предлагалось ему, наравне с батюшкой, самим государем, Федька почему-то не сомневался. Или опять бес гордыни искушает, подумалось с насмешкой над собой
