Библиотека литературы США - Кэтрин Энн Портер

Ее голос донесся до него, тихий и далекий, точно через озеро:

— Санни-то нет.

— Санни?

— Санни-то сейчас нет.

Ее сын. Ну, он, наверное, сумеет вытащить машину, с неясным облегчением решил Боумен и указал вниз.

— Мой автомобиль на дне оврага, вон там. Мне нужна помощь.

— Санни-то нет, да он скоро придет.

Он видел ее все яснее, ее голос обрел громкость, и Боумен понял, что она глупа.

Его поездка растворялась в задержках, в утомительной скуке, а ему было словно бы все равно. Он глубоко вздохнул и сквозь беззвучные удары сердца расслышал свой голос:

— Я недавно болел. И еще не окреп… Вы не разрешите мне войти?

Он нагнулся и положил свою большую черную шляпу на ручку чемодана. Движение было смиренным, почти поклоном, и он вдруг поразился его нелепости — оно выдавало его слабость. Он смотрел на женщину снизу вверх сквозь бахрому волос, которые ворошил ветер. Он мог бы сохранять эту непривычную позу очень долго. Терпение не было ему свойственно, но за время болезни он научился покорно опускаться на подушки и ждать, когда ему дадут лекарство. Он замер, склоненный перед ней.

А она посмотрела на него голубыми глазами, повернулась и отворила дверь в комнату, и, чуть погодя, будто убедившись, что это дозволено, Боумен распрямил спину и пошел за ней.

Внутри дома темнота скользнула по нему с профессиональной уверенностью, как рука врача. Женщина поставила недочищенную лампу на стол в центре комнаты и указала — тоже привычным жестом, точно гид, — на стул с сиденьем из рыжей коровьей шкуры. Сама она примостилась возле очага, подтянув к подбородку колени, скрытые под балахоном.

Сначала он ощутил обнадеживающий покой. Сердце немного утихло. Сумрак, замкнутый между сосновыми дощатыми стенами, был желтоватым. По ту сторону прохода, в открытой двери второй комнаты, виднелось изножье железной кровати. Кровать была застелена лоскутным одеялом из красных и желтых квадратиков, похожим не то на географическую карту, не то на картину вроде той, которую в девичестве написала его бабушка, изобразив на ней пожар Рима.

Еще недавно он мечтал о прохладе, но в этой комнате было холодно. Он смотрел на очаг с черной золой, на чугунки по его углам. Очаг и закопченный дымоход были сложены из камня, длинные жилы которого он видел на склонах, — из сланца. Почему в очаге не горит огонь? — недоумевал он.

И тишина. В дом словно проникло безмолвие полей и прочно в нем обосновалось. По открытому проходу гулял ветер. Боумену казалось, что к нему подкрадывается неведомая, тихая, холодная опасность. Надо бы что-то сделать… Но что? А! Начать разговор.

— У меня с собой образчики добротных и недорогих дамских туфель, — сказал он.

Но женщина ответила:

— Санни скоро придет. Он сильный. Санни вытащит вашу машину.

— А где он сейчас?

— Пашет у мистера Редмонда.

Мистер Редмонд. Мистер Редмонд. Ему с ним встречаться не нужно, и он был рад. Почему-то эта фамилия ему не понравилась… Нет, он ничего не хочет слышать о неведомых людях и о неведомых пашнях, обидчиво, с внезапной тревогой подумал он.

— Вы тут вдвоем живете, совсем одни? — Он с изумлением услышал свой прежний голос, добродушный, вкрадчивый, настроенный на продажу обуви, задающий вопросы о том, что на самом деле его вовсе не интересовало.

— Да. Мы тут одни.

Он удивился тому, как она это сказала. Она выговаривала каждое слово очень долго. И многозначительно кивала. Уж не хочет ли она внушить ему какое-то тягостное предчувствие, подумал он тоскливо. А может, просто не желает помочь ему, поддержав разговор. Ведь он еще не совсем окреп и не выдержит натиска непривычного, если не защитится от него разговором. Он только что прожил месяц, когда вовне не происходило ничего, а все сосредоточивалось внутри, в голове и теле, — почти неслышная жизнь, замкнутая в биении сердца и бредовых снах, которые повторялись вновь и вновь, жизнь, укрытая жаром, зыбкая жизнь, после которой он ослабел так, что готов… Готов — что? Выклянчивать помощь. В его ладони взметнулся пульс, точно форель в ручье.

Он опять и опять спрашивал себя, почему женщина не берется за недочищенную лампу. Почему она все сидит и сидит тут, молча одаряя его своим присутствием? Он понял, что сейчас ей не до мелких хлопот. Ее лицо хранило серьезное и важное выражение. Все ее существо дышало уверенностью, что она ведет себя так, как полагается. Наверное, это просто вежливость. И он покорно открыл глаза пошире и не отводил их от ее сжатых рук, словно от них к его зрачкам тянулась веревочка.

И вдруг…

— Это Санни, — сказала она.

Он ничего не услышал, но мимо окна прошел мужчина, а затем ввалился в дверь. За ним прыгнули две большие собаки. Санни был высок и широкоплеч. Пояс сполз ему на бедра. По виду ему было не меньше тридцати. Его лицо, хотя разгоряченное и красное, прятало в себе тишину. На нем были синие грязные штаны и старый заплатанный мундир. «Времен мировой войны? — с недоумением подумал Боумен. — Господи, да это же военная форма южан!» На белобрысый затылок была нахлобучена грязнейшая черная шляпа — язвительная карикатура на шляпу Боумена. Санни отмахнулся от собак, бросавшихся ему на грудь. Он был силен и двигался с медлительным достоинством… В нем было заметно сходство с матерью.

Они стояли рядом… Боумену следовало бы еще раз объяснить, почему он здесь.

— Санни, этот вот человек… у него машина свалилась под обрыв, так он спрашивает, ты ее не вытащишь? — немного погодя сказала женщина.

Сам Боумен так и не сумел изложить свою просьбу.

Глаза Санни уставились на него.

Он знал, что ему следует рассказать, в чем дело, и вынуть деньги — хотя бы изобразить растерянность или властную самоуверенность. Но он сумел только слабо пожать плечами.

Санни прошел мимо него к окну и выглянул наружу. Собаки бросились за ним. В том, как Санни смотрел, ощущалось усилие, точно он швырял свое зрение вперед, как аркан. Боумен, и не повернувшись к окну, знал, что его глаза на таком расстоянии ничего не различат.

— Мул у меня есть, и веревки с блоком найдутся, — веско сказал Санни. — С мулом-то и веревкой я вашу машину из оврага запросто вытащу.

Он обвел взглядом комнату, словно в глубоком раздумье. Но его глаза по-прежнему рыскали где-то далеко. Затем он сжал губы — твердо, но застенчиво, — пригнул голову и решительно вышел из комнаты. Теперь собаки бежали впереди него. Утоптанная земля гудела под его шагами — он ступал мощно, почти вжимаясь в нее.

И, подстегнутое этим звуком, сердце Боумена снова шаловливо запрыгало. Оно точно прогуливалось по его груди.

— Уж Санни сделает, — сказала женщина. И повторила эти слова еще раз, нараспев, точно они были из песни. Она снова сидела на своем месте у очага.

Боумен не глядел наружу, но он слышал окрики, собачий лай и дробный перестук копыт на склоне. Несколько минут спустя за окном прошел Санни, держа в руках веревку, а затем бурый мул с трепетными, глянцевыми, лиловатыми ушами. И мул посмотрел в окно. Глаза, точно кружки мишеней, скосились под бахромой ресниц и уставились в глаза Боумена. Он отвернулся и увидел, что женщина смотрит на мула безмятежно и на ее лице написано только удовлетворение.

Она тихонько напевала. И вдруг он понял: она вовсе с ним не разговаривала, а просто сопровождала ход событий словами, которые бессознательно выражали то, что она видит. И это было чудесно.

А потому Боумен ничего не сказал, и теперь, когда он ей не ответил, им овладело странное властное чувство, которое не было страхом.

На этот раз вместе с его сердцем запрыгало еще что-то — его душа, точно жеребенок, впервые выпущенный на траву. Он не сводил глаз с женщины, и от неистовой ясности ощущений голова у него кружилась. У него не было сил, чтобы пошевелиться, у него ни на что не было сил — он мог бы только разве обнять эту женщину, которая сидела напротив, старея и оплывая под его взглядом.

Ему хотелось вскочить, сказать ей: «Я был болен и понял тогда — только тогда, — как я одинок! Неужели поздно? Мое сердце бунтует внутри меня, и, может быть, вы слышали его, слышали, как оно борется с пустотой… Если бы оно наполнилось до краев! — поспешил бы он добавить, потому что его сердце виделось ему сейчас глубоким озером. — Если бы оно наполнилось любовью, подобно другим сердцам! Если бы его затопила любовь! Был бы теплый весенний день… Приди в мое сердце, кто бы ты ни была, и река хлынет к твоим ногам, и поднимется выше, и закрутит водовороты у твоих колен, и втянет тебя в себя — все твое тело и твое сердце».

Но он только провел дрожащей рукой по глазам и посмотрел на мирно сидящую напротив женщину. Она была недвижима, как статуя. Он бессильно, со стыдом думал, что еще миг — и он попытался бы самыми простыми словами и поцелуями выразить то странное и неведомое, что было совсем рядом, но вновь и вновь ускользало от него…