Странствие бездомных - Наталья Баранская

Красивые, что называется «видные», они понравились друг другу, легко и непринужденно общались. Тухачевский собирался приехать еще раз — посмотреть отобранное и подробнее познакомиться с монастырем и храмом, что в первый раз не удалось.

Второй визит маршала состоялся в мае, когда всё было зелено и в цвету. Толя принимал приятного ему гостя радушно, показывал храм, водил по монастырским стенам, по Гефсиманскому саду, он любил свое «хозяйство», охотно рассказывал о том, что успел и что предполагает сделать. В конце экскурсии показывал ферму, угощал свежим творогом со сметаной, хвалился породистыми коровами, хвалил работников. Дима, напросившийся прийти «посмотреть маршала», держался в сторонке — может, и помогал приехавшим при передаче картин, упаковке или погрузке. Взаимная симпатия хозяина и гостя овевала посещение дружественным теплом.

Дней десять спустя Тухачевский был арестован. Когда узнали из скупой информации о «военном заговоре», встревожились, но больше — о маршале.

Дело о заговоре, заваренное Сталиным по подсунутой ему из Германии фальшивке, было сверхбыстро проведено Ежовым. «Следствие» и «судебный процесс» (Ревтрибунал) окончились за две недели (при таком-то, казалось бы, значении!). Одиннадцатого июня начался и закончился суд, а в ночь на 12-е Тухачевский и остальные обвиняемые — крупные военачальники — были расстреляны. Самая верхушка комсостава Красной Армии была срезана перед началом Второй мировой войны, когда Гитлер уже был готов к ней и у нас о войне гудели и телеграфные провода, и народ.[44]

Говорили о войне и школьники — Дима с товарищами. Старшеклассники обсуждали, возможна ли война СССР с Германией, и если она будет, то кто начнет первым. Дима сказал неосторожно: «Гитлер, уж наверное, не глупее Сталина». Один из участников беседы сбегал к секретарю комсомольской ячейки, а тот передал по инстанции. Если взрослые уже понимали, что каждое слово, сказанное о «вожде», может оказаться гибельным, то юность еще не набралась мудрости. Донос одноклассника и казался нам причиной ареста Димы.

В том разговоре, от которого у всех нас в памяти сохранилась единственная фраза, Дима, наверное, похвалился своим знакомством с маршалом. Надо знать мальчишескую психологию, чтобы в этом не сомневаться.

«Страшные времена настали», — сказал Толя после ареста сына. Родители только узнали, что Диму увезли в Москву, еще не успели ничего предпринять, как уже пришли с ордером на арест Н. А. Шнеерсона. Четырнадцатилетняя Верочка запомнила всё подробно. Отец, уходя из дома под конвоем, наказывал матери: «Продай всё, береги детей». Женя кинулась в Москву в надежде что-нибудь узнать про мужа и сына. Когда вернулась, обнаружила: из дома увезли все ценное — рояль, библиотеку, в которой было немало хороших книг, а также что получше из домашних вещей. Забрали без всяких описей и расписок. Умница Верочка успела спрятать «на себе», как она сказала, папины золотые часы. Верная домработница Нюра на вопрос гэпэушников, не спрятали ли что и куда, ответила: «А что у них есть? Всё тут, на виду». Опечатали две комнаты, оставив Жене с дочерьми одну маленькую. Поспешный, бандитский разгром дома в отсутствие хозяйки испугал Женю. Срочно собрала она девочек и отправила к своей подруге в Нальчик, предупредив ее телеграммой. Детей посадила в поезд на Курском вокзале домработница.

Через несколько дней пришли за Женей. Но тут случилась заминка. Сестра заболела, оказалось, это скарлатина, и ее взяли в больницу, в инфекционное отделение. К дверям палаты, где она лежала, НКВД приставил «опера» — караулить. Но куда бежать больной женщине с высокой температурой, когда муж и сын в тюрьме? Разве что к дверям этой тюрьмы.

Женю арестовали, как только ее выписали, в те же минуты, прямо в больнице. Несколько месяцев, до конца года, может, до начала 38-го, она провела в Бутырской тюрьме. Ее выпустили, не отправили в лагерь или ссылку, как поступали обычно с женами «врагов народа».

В чем заключалось следствие, о чем спрашивали ее на допросах — сестра никому не рассказывала. Только через четыре года, перед самой войной, когда она встретилась с мамой, рассказала ей, но думаю, далеко не всё. Вообще, сестра не хотела говорить о своей беде, о крушении их жизни. А это действительно было крушение — живыми из него вышли только она и девочки. Даже при самом осторожном прикосновении к этой точке — попытке высказать предположение, спросить о Диме, о Толе или даже об их фотокарточках, стоявших у нее в комнате, — сестра дергалась, стискивала зубы и не хотела говорить. Всё, что относилось к трагедии семьи, к гибели их Дома, причиняло ей нестерпимую боль, и так было до конца ее жизни.

Преданность Евгении коммунистическим идеалам, ее примиренность с «издержками Октября» («лес рубят — щепки летят») вряд ли облегчали ее горе. Но, может быть, облегчили ее участь? Что помогло ей уцелеть, осталось для нас загадкой. О ее пребывании в заключении мы узнали только одно: она не отреклась от своего мужа. Всем женам «врагов народа» предлагали подать заявление о разводе, обещая жизнь без преследования. Женя этого не приняла и стойко вынесла первое испытание, придуманное мучителями для любящих и верных. Таких жен сажали в маленькую узкую камеру, набивая ее битком, так что лечь было нельзя и вздремнуть можно было только сидя на полу, подтянув колени к подбородку. В такой камере, где оказалась и Женя, не открывали форточки и дверей. Верных жен морили удушьем, как потом морили других женщин гитлеровцы в газовых камерах. Правда, здесь доводили только до обморока. Истекая потом, они ловили ртом воздух, как рыбы, вытащенные из воды. Многие теряли сознание. Сочувствовал несчастным лишь один молодой надзиратель и в свое ночное дежурство приоткрывал слегка двери камеры.

Камера-душегубка — единственное, о чем рассказала сестра. Об остальном, что было с нею в тюрьме, она молчала. Возможно, и потому, что не надеялась найти в нас понимания. Мы не сходились в оценке того, что происходило в стране, в советском государстве. Всё то страшное, что довелось ей пережить, Женя пережила, замкнувшись в себе, в полном одиночестве даже тогда, когда жила с дочерьми, уже взрослыми.

Вернувшись из Бутырской тюрьмы в Истру, Женя застала в своем доме вселившегося туда с семьей гэпэушника. Работать в музее ей запретили, она устроилась счетоводом в одно из районных учреждений. Потом и девочки вернулись из Нальчика, пошли в школу, где не могли чувствовать себя хорошо — в маленьких городах все знают обо всём.

В начале 1938 года Евгения узнала приговор: мужу — десять лет лагерей без права переписки, сын получил пять лет лагеря. Дима был отправлен на Медвежью гору. Через год мать съездила к нему на свидание. Пробыли вместе несколько дней. Дима был очень угнетен, мрачен, говорил, что жизнь кончена, а когда Женя утешала — он еще молод, срок пройдет, жизнь наладится, — отвечал, что будущего у него нет. Особенно тяжело он переживал, что отец — «враг народа». На Лубянке успели его в этом убедить. Конечно, между ним и матерью был разговор на эту тему, и, вероятно, она пыталась разубедить Диму, во всяком случае предложить свою версию вины отца, более мягкую, — может быть, что-то о заблуждениях и ошибках прошлого.