100 великих гениев - Рудольф Баландин

А. Гумбольдт называл первой и возвышенной целью научного познания «отыскание законов природы, исследование правильного чередования форм, проникновение в необходимую взаимосвязь всех изменений, происходящих во Вселенной». Понимал он и важнейшее прикладное значение естествознания: «Человек не может воздействовать на природу, не может завладеть никакой из ее сил, если не знает законов природы.. Знание и изучение суть радость и право человечества; они суть части народного богатства».

Противоречия естествознания и философии природы, по его мнению, вызваны или формальными умствованиями, далекими от окружающей реальности, или чрезмерными притязаниями ученых на полноту и точность познания природы. «Только там начинается наука, – писал он, – где дух овладевает материалом, где делается попытка подчинить массу опытов разумному познанию; наука есть дух в приложении его к природе».

ГОФМАН

(1776—1822)

Судьба его удивительна прежде всего потому, что универсальная одаренность, не менее удивительная, чем у Гёте, высокий профессионализм в нескольких видах деятельности не принесли ему жизненных благ. В этом отношении он – личность фантастическая. Возможно, он имел в виду себя, упомянув о студенте-неудачнике, у которого хлеб с маслом всегда падал намазанной стороной вниз.

Талантливый советский писатель Юрий Олеша в книге «Ни дня без строчки» вопрошал: "Кто он был, этот безумный человек, единственный в своем роде писатель в мировой литературе, со вскинутыми бровями, с загнутым книзу тонким носом, с волосами, навсегда поднявшимися дыбом? Есть сведения, что, пиша, он так боялся того, что изображал, что просил жену сидеть с ним рядом.

Гофман необычайно повлиял на литературу. Между прочим, на Пушкина, Гоголя, Достоевского.

У Герцена есть восторженная статья о нем.

Он появился, мне кажется, ни на кого не похожим. Он не только фантаст, но полон жаром, бытом, подлинностью.

Иногда он путается. Говорят, что он писал пьяным.

Музыка царит в его произведениях. Кавалер Глюк появляется из прошлого живой перед ним, Гофманом, и слушает исполнение «Ифигении в Авлиде». Дирижеры, театральные занавесы, загримированные актрисы толпятся на его страницах.

Он, может быть, первый изобразил двойников, ужас этой ситуации – до Эдгара По…"

Упомянутые Олешей писатели – лишь первая волна, которую вызвали в мировой литературе сочинения Гофмана. Вторая (или третья?) волна прокатилась уже в XX веке. В Чехии и Австрии на нее отозвались Карел Чапек, Франц Кафка; в России – Михаил Булгаков, Олеша, ранний Заболоцкий; в 1921 году в Петрограде возникло литературное сообщество «Серапионовы братья» (по названию романа Гофмана), объединявшее Вс. Иванова, М. Зощенко, К. Федина, Н. Тихонова и некоторых других писателей.

На вопрос «кто же он был?» отчасти дает ответ его жизнеописание. Эрнст Теодор Амадей Гофман – писатель, композитор, дирижер, искусствовед, режиссер, художник, юрист – родился в прусском городе Кенигсберге (ныне Калининград) в семье чиновника. В юности увлекался музыкой, живописью, литературой. Любил кукольный театр, вырезал деревянных и бумажных человечков. Изучил юриспруденцию в Кенигсбергском университете и честно работал юристом, приобретя высокую квалификацию. Но истинным его призванием было художественное творчество.

С 1805 года он выступал в различных городах Германии в качестве режиссера, капельмейстера, композитора, театрального директора, художника-декоратора, а также музыкального критика. Ему принадлежит первая в Германии романтическая опера «Ундина».

Наиболее знаменит и прославлен он как писатель. В его произведениях причудливо переплетены романтика, мистика, неудержимая фантазия с картинами и образами реальными, а то и сатирическими. Как писал советский литературовед И.В. Миримский, «стиль Гофмана можно определить как романтико-фантастический. Смех Гофмана отличался необыкновенной подвижностью своих форм, он колеблется от добродушного юмора сострадания до озлобленной разрушительной сатиры, от безобидного шаржа до цинически уродливого гротеска».

Когда эту статью Миримского прочел Михаил Булгаков, он подчеркнул эти и некоторые другие фразы, после чего написал жене о стилистическом сходстве «Мастера и Маргариты» с реалистической фантастикой Гофмана (кстати сказать, у последнего есть произведения «Мастер Мартин-бочар…», «Мастер Иоганн Вахт»).

Может показаться, что заурядный жизненный путь Гофмана – чиновника и капельмейстера – никак не соответствует его сочинениям как музыкальным, так и литературно-художественным, а также рисункам, их иллюстрирующим. Проза быта находится в решительном контрасте с фантасмагорическими его творениями. Более того – и в полном противоречии с окружавшей его действительностью.

Николай Гоголь в письме своей ученице М.П. Балабиной сообщил о своем впечатлении от Германии: «…Иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана?.. И та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле…»

Куда же могла исчезнуть гофмановская страна? Никуда она не исчезла. Внешне все осталось, как прежде (Гоголь посетил ее всего через 16 лет после смерти Гофмана). Создания фантазии немецкого писателя были попытками преодолеть ее, вырваться из постылого мира обыденности, от которого можно сойти с ума (тому у кого он есть), уйти в запой, совершить самоубийство. Таковы способы ухода от действительности, из которых наиболее достойный – творчество.

Интересно, что, казалось бы, явный гофманианец Франц Кафка в своих дневниках не упоминает Эрнста Теодора Амадея, но, говоря о себе, дает ключ к пониманию его творчества. В частности, отмечает свою «неприкаянность», полный разрыв с национальной средой (он был евреем) и социальной тоже (жил в Праге, писал по-немецки, служил чиновником, восхищался Герценом, Гоголем, Достоевским, Кропоткиным). Он записывал: «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего…» Выходит, он и себя рассматривал как объект для литературной работы, особое внимания уделяя своим сновидениям. В другом месте отмечал: "То, что я не научился ничему полезному, к тому же зачах и физически – а это взаимосвязано, – могло быть преднамеренным. Я хотел, чтобы меня ничто не отвлекало, не отвлекала жизнерадостность полезного и здорового человека. Получается, даже болезни, слабости и горести могут быть полезны для творчества, а потому следует их использовать, не сетуя на судьбу. Он сознательно размывал грань между сном и явью, реальностью и фантастикой; в творчестве его присутствует «постоянно вибрирующая граница между обыденной жизнью и кажущимся более истинным ужасом» (его слова).