Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

Все судьи обратились в слух, когда доктор Дикс изложил свой взгляд, противопоставив полной пассивности Северинга активность, которую проявлял я.

— Шахт, — утверждал он, — оказался апостолом активности. Все, чего ему не хватало вначале, — это интуиции истинного понимания личности Гитлера и части его пособников. Но за это не наказывают, не является это и свидетельством преступного обмана. Интуиции недоставало большинству людей как внутри, так и вне Германии. Интуиция — дело случая, непредвиденный дар судьбы. У каждого человека, даже самого умного и мудрого, есть пределы. Шахт, несомненно, одарен умом, но в его случае ум превалировал над интуицией.

Затем Дикс продолжил оценку фактов, которые рассматривал суд, и в заключение сказал:

— После выборов в июле 1932 года стало ясно, что Гитлер возьмет то, что должен взять, — бразды правления — в свои руки. Прежде Шахт предупреждал другие страны о такой возможности: следовательно, не он ее вызвал. После того как Гитлер добился власти, перед Шахтом, как и перед любым другим немцем, предстала альтернатива: либо остаться в стороне, либо принять активное участие в движении. Решение, которое он принял на этом перепутье, было чисто политическим, свободным от криминальных побуждений. Мы оцениваем и взвешиваем причины, которые побудили другие страны сотрудничать с Гитлером в гораздо более интенсивной и прогерманской манере, чем с прежним демократическим правительством Германии: точно так же мы должны признать честность тех немцев, которые верили, что могут оказать большую услугу своей стране и человечеству, присоединившись к движению — то есть либо вступив в партию, либо заняв какой-либо государственный пост, — вместо того чтобы оставаться ворчащим сторонним наблюдателем. Решение служить Гитлеру в качестве министра и председателя Имперского банка явилось политическим решением, политическую мудрость которого можно оспаривать сегодня задним числом, но которое не содержит абсолютно никакого криминального аспекта. Шахт всегда стойко держался фундаментального мотива своей решимости, а именно: встречать лицом к лицу любую форму радикализма и занимать позицию для эффективной борьбы с ним. Внешний мир, хотя и знавший о его позиции, не подал ему никакого сигнала поостеречься и не предложил помощи в его борьбе. Он понял только то, что мир продолжал доверять Гитлеру гораздо дольше, чем он сам, оказывал Гитлеру почести и приветствовал его успехи во внешней политике, что значительно затрудняло его работу, когда в течение долгого времени она была уже направлена на свержение Адольфа Гитлера и его режима. При смелости и последовательности, с которыми он вел эту борьбу, должно показаться чудом, что он остался жив — что он оказался в концентрационном лагере лишь после 20 июля 1944 года и избежал опасности погибнуть либо в результате постановления Народного суда, либо от рук какого-нибудь эсэсовского прохвоста. Шахт достаточно умен и самокритичен для понимания того, что с чисто политической точки зрения его портрет будет фигурировать в истории — во всяком случае, в ближайшем будущем — затушеванным партийным пристрастием или партийной ненавистью. В полном смирении он предает себя вердикту истории, даже если тот или иной историк может определить его позицию как ошибочную. И с сознанием чистой совести он предает себя вердикту этого высокого суда. Он стоит перед своими судьями с незапятнанными руками. Он предает себя этому трибуналу с полным доверием, что уже констатировал в письме, адресованном суду до начала его заседаний. В этом письме он пишет, что приветствует возможность продемонстрировать суду и миру в целом свое поведение и поступки, а также мотивы, которыми он руководствовался. Он доверяет суду, поскольку знает, что в этом суде не имеют никакого влияния партийные пристрастия и предубеждения. Хотя сам он признает относительность политических решений в столь сложное время, тем не менее он полностью уверен в своей невиновности перед лицом уголовных обвинений, выдвинутых против него. И это справедливо. Ибо кто бы ни был признан судом в качестве лица, несущего уголовную ответственность за эту войну, за жестокости и геноцид, совершавшиеся в ходе этой войны, Шахт — после тщательного установления всех запротоколированных фактов в этом суде — может воскликнуть, подобно Вильгельму Теллю, сказавшему цареубийце: «О Небеса, я поднимаю на тебя и твой поступок свои незапятнанные руки, проклинаю тебя!»

Я, следовательно, прошу суд снять с Шахта все обвинения и оправдать его.

То, что Международный суд в Нюрнберге оправдал меня, стало историческим фактом. Мир засвидетельствовал мою невиновность перед тем, что явилось, вероятно, самым суровым судом справедливости, который когда-либо существовал. После того как этот трибунал оправдал меня и освободил от обвинений в любом преступлении, я попал в руки своих соотечественников.

Глава 59

Суды по денацификации

Сразу после завершения суда надо мной в Нюрнберге, описанного в двух предыдущих главах, психиатр Гилберт нанес мне обычный визит для проверки моего душевного состояния. Он не обнаружил отклонений в моей психике. Мы завели разговор, в ходе которого я спросил:

— Почему американский обвинитель не снимает с меня обвинения? В конце концов, вопрос об осуждении не стоит, это было бесспорно установлено в ходе суда.

Гилберт пожал плечами, но не ответил.

— Вы могли бы, во всяком случае, предложить это Джексону, — настаивал я.

Психиатр из Вены с американским именем обещал это. Видимо, он сдержал свое слово и передал мое предложение Джексону, но американский обвинитель отклонил его.

Между окончанием судебного разбирательства и приговором прошло четыре недели, в течение которых мы только ждали и ничего не делали. Гуманный аспект этого трибунала состоял в том, что нам позволяли встречаться с семьями.

Только тот, кто был за тюремной решеткой или в концентрационном лагере, поймет, как я себя чувствовал, когда стоял лицом к лицу с женой и двумя дочерьми, Констанцей и Кордулой, впервые за период более двух лет. Констанце, очень похожей на мать, было пять лет. Она помнила меня смутно. Кордула — прозванная «пчелкой» — была на год младше сестры, типичная Шахт. Она не имела никакого представления об отце, поскольку, когда меня арестовало гестапо, ей было ровно полтора года.

Наша встреча проходила в той самой комнате, где мы, заключенные, консультировались со своими адвокатами. То есть нас с членами семьи разделяли проволочная сетка и стеклянные перегородки. Присутствовал служащий американской военной полиции со строгим лицом, с заряженным пистолетом в руке.