Детская книга - Антония Байетт

Олив была из тех женщин, что придумывают персонажей и создания мужского пола. Отряд путешественников под землей – Том, Гаторн, саламандр, студенец – все мужского пола, как и гневная оторванная тень Тома.

Штейнинг сказал, что женщине лучше удастся тот элемент маски, übermarionette,[82] которого он хочет добиться.

Олив не могла позволить себе ссору со Штейнингом.

Для прослушиваний они использовали сцену встречи Тома с Гаторном. Вереница разномастных Пэкообразных мальчиков говорила то с женщинами, похожими на мальчиков, то с примадоннами. Олив, живущая словами, ориентировалась по словам. Она решила, что «Люси Фонтейн», наверное, сойдет, а «Глэдис Карпентер» окажется слишком толстой. Имя «Сильвия Саймон» внушало некоторые надежды, а «Дейзи Бремнер» и «Глория Гейхарт» звучали слишком по-девичьи или вообще нереально.

Все женщины были в юбках. У Люси Фонтейн оказался приятный чистый голос, а также заметная грудь и бедра. Олив закрыла глаза и стала слушать:

– Я потерялся и боюсь, что не выйду отсюда живым. Я не знаю, куда иду, и тем более не знаю, как туда попасть. У меня есть этот огонек и плохая карта.

Вступали Гаторны:

– Тут не так уж плохо. Я здесь живу. В темноте хорошо, если ее понимаешь. Она полна неожиданных сокровищ.

Мальчики-женщины отвечали:

– Кто ты такой? Как ты тут живешь?

– В темноте можно видеть, когда глаза привыкнут. Некоторые твари светятся сами. Вот погоди, увидишь студенца.

– Я видел, как в отдалении что-то светилось и какие-то существа проносились мимо.

– Эта шахта полна духов. Одни – добрые или, во всяком случае, не злые. Другие – непростые. Третьи – просто злобные.

– Я не просил… посылать меня на поиски. Я хотел лишь порезвиться в полях.

На этом Штейнинг обычно кричал: «Довольно!» Олив пыталась сидеть с закрытыми глазами и только слушать голоса. Она многое узнала. Ее герой боялся сильнее и был менее храбр, чем большинство героев. У Глории Гейхарт, которая оказалась худой, был звучный голос, уверенное сопрано. Люси Фонтейн уловила точное сочетание мрачности, легкой веселости и дружелюбия. «Zu viel Brust»,[83] – сказал Штерн. Дейзи Бремнер очень хотела играть, но была совсем не похожа на мальчика, Глория Гейхарт слишком переигрывала, Сильвия Саймон робела и была некрасива, но, кажется, знала, что делает. Глэдис Карпентер оказалась высокой и худой, с коротко остриженными белыми волосами. У нее было костлявое лицо. Ей повезло: ей достался лучший Гаторн, намного превосходивший всех остальных, – мальчик по имени Майлз Мартин, с огромным ртом, умевшим изобразить множество улыбок и ухмылок, с хрипловатым голосом, копной кудрявых волос и большими глазами. Он придумал себе особую манеру двигаться – скрючившись и прыгая, но когда Глэдис говорила, он ее слушал и она обращалась именно к нему. Олив снова закрыла глаза. Голос был бесполый, серебряный. Храбрый, но полный страха перед темнотой. Она открыла глаза. Эта девушка с прямой спиной умудрилась заползти в шкуру придуманного ею мальчика.

– …боюсь, что не выйду отсюда живым.

Деловито, с достоинством, с отчаянием.

– Эта подойдет, – сказал Август. – Единственная, кто не переигрывает.

Они стали репетировать. Штерны работали над марионетками, куклами, саламандром, студенцом, угольным шаром. Штейнинг рисовал и перерисовывал декорации. Он репетировал с актерами в масках – Удушливым Газом, Угарным Газом, Гремучим Газом, Выжигальщиком в белой рубахе и со свечой на шесте. Он репетировал с летучими мышами, крысами, тенями и пауками. В пьесу добавлялись новые сцены, чтобы оживить действие. Сильфа – девятнадцатилетнюю девушку по имени Дорис Эмонд, выглядевшую на четырнадцать, – заматывали паутиной и снова разматывали. Материал паутины заменили на другой, чуть блестящий, в котором лучше играл свет. Поворотник, поднимавшийся над сценой, вдруг сломался и с лязгом остановился, перекосившись. Его починили. От некоторых марионеток – слишком маленьких или недостаточно эффектных – пришлось отказаться. Вольфганг Штерн делал и переделывал угольный шар. Занавес расписали черными папоротниками, черными стрекозами и черными чудовищными сороконожками. Напечатали программки. Постановка была готова. Штейнинг назвал ее «Том под землей». Олив не сказала Тому, что они адаптировали его сказку и взяли для героя его имя. Пока Олив работала над пьесой, она не думала про Тома. Имена героев приходят к писателям сами, и не позволяют себя менять, и оказываются фактами природы, как минералы, как растения. Они просто есть. Но теперь, когда настала пора сказать Тому о постановке, Олив подумала, что лишь другой писатель поймет вот это – про имена. А может быть, Тому, наоборот, будет приятно увидеть свое имя на афише, в самой середине.

Штейнинг разослал приглашения на премьеру. Элегантно отпечатанные, с серебряной ветвью и угольным шаром. «Олив Уэллвуд, Август Штейнинг и управление театра „Элизий“ приглашают вас на спектакль „Том под землей“, новый вид театральной драмы».

Том открыл свою программу за завтраком. Олив наблюдала за ним. Он прочитал ее вслух Виолетте, Флориану, Гедде, Гарри и Робину – у них у всех были точно такие же конверты. Хамфри снова уехал в Манчестер, но обещал вернуться к премьере. Олив знала, что ей следует что-нибудь сказать – давно уже следовало бы что-нибудь сказать.

– Так, значит, героя пьесы зовут Том, – произнесла Виолетта. – Как это мило, Том.

– Да, – отозвался Том, – очень мило.

Он говорил безо всякого выражения, монотонным голосом, чем-то похожим – подумала Олив с упавшим сердцем – на голос Глэдис Карпентер. Том сказал:

– Меня не спросили. И не предупредили.

– Зато получился сюрприз! – воскликнула Виолетта.

– Кучу людей зовут Том, – заявила Гедда. – Это очень распространенное имя.

– А про что эта пьеса? – спросил Робин.

– Это тоже будет сюрприз! – воскликнула Виолетта.

44

Премьера состоялась в первый день нового, 1909 года.

Хамфри и Олив сидели в ложе мистера Розенталя, импресарио, с его женой Зельдой, театральным рыцарем сэром Лоренсом Портеусом и несколькими либеральными политиками. Штерны трудились за кулисами – командовали, расставляли больших кукол, марионеток, студенца и саламандра, управляли ими. Штейнинг сидел в ложе с Уэллвудами и нервничал больше обычного. Ему казалось, что никто, кроме него, не справится с освещением – с потоками крови, Удушливым Газом, Гремучим Газом, ярким светом, внезапно вырывающимся из угольного шара. Штейнинг сидел рядом с Олив. Один раз он схватил ее за серебряный рукав, а потом невнятно извинился.

Виолетта и дети Уэллвудов сидели в другой ложе. Дороти не пришла. Том был не в вечернем костюме, но, по крайней мере, отмылся, надел чистую рубашку и пристойную куртку. Справа от него сидела Филлис, в золотисто-карамельном платье работы Виолетты, а слева – Гедда, в шелковом платье цвета морской волны, с кружевным воротничком. Виолетта сидела с другого бока Филлис. Она была в черном платье с лиловой отделкой, с камеей у ворота. Она отодвинула красивый позолоченный стул назад, в глубину, в тени.

Младшие мальчики – Флориан, Робин и Гарри, которым было уже шестнадцать, четырнадцать и тринадцать лет, вымытые и приглаженные, сидели рядком позади Виолетты.

Том опер подбородок о красный бархат барьера и уставился наружу. Ложа располагалась высоко под сводом потолка, окрашенным в сочный цвет полуночного неба и усаженным звездами. По своду плыли позолоченные ангелы с серебряными трубами. Огромная люстра, водопад хрустальных капель, хранила и рассыпала ослепительный свет. Том смотрел вниз, в пустоту, парадоксально тесную от горгулий, подпирающих ложи, и мечтательных херувимов над занавесом, прикрывающим сцену – еще более глубокую пустоту.

Гедда сказала:

– Когда смотришь, всегда хочется прыгнуть вниз, правда?

– Не говори глупостей, – отбрила ее Виолетта.

Гедда не сдавалась:

– Оно как будто тянет – туда, вниз.

– У меня из-за тебя голова закружилась, – улыбаясь, сказала Филлис.

Том еще ниже опустил голову, пристраивая ее в гнездышко из рук.

Пришли музыканты; они бродили туда-сюда, пересаживались с места на место, слышалось нестройное царапанье и визг настраиваемых инструментов. Потом они заиграли. В музыке словно танцевали легкие ноги, ветер закручивал вихрем опавшие листья, в голосах кларнетов и фаготов слышалось что-то темное, затягивающее. Занавес с летучими мышами и пауками поднялся и открыл сад, залитый солнцем и обнесенный стеной; искусственное солнце освещало сад ярким и ровным светом, а по саду под музыку флейт и барабанов танцевала крыса в рост человека, держа в зубах, острых и сверкающих, обвисшую дымно-серую паутину; крыса развернула паутину передними лапами, и стало видно, что это подобие человеческого силуэта, ровно-пепельно-серое, безжизненное. Крыса вновь скатала свою ношу и сбежала из сада, перепрыгнув через стену.