Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не убил, Домка, твоего боярина, а рука-таки зудила убить! Спасай его, коли хошь, – никуда не денется с берега, а ты тропы знаешь. Едино лишь – не води к становищу, а то глаза вязать ему придетца.
– Где он?
– Там, на берегу болота, буреломом бродит.
– Не сказывай про него Семену!
– Как велишь, так будет.
Утром Домка оделась воином, пошла в бурелом на берег трясины.
В серых болотистых испарениях всю ночь дрожал воевода, не спал, а полубредил. Утром, когда встало солнце, красное от лесного пожара, поднялся с дерева злой и угрюмый; он пинал валежник, который мешал идти, сам за него запинался и падал. Долил голод, лег, попил воды из болота, плюнул и пошел, как казалось ему, в сторону гати.
– Тут мне, видно, конец! Прощай, боярыня. Не послал впереди стрельцов, все сам, везде сам, и вот! Жена, жена!
Путь становился все уже между болотом и буреломом. Устал воевода, сел под толстую сосну, она корнями уползала в болото. Привалился спиной к стволу, и в отчаянии даже думать не хотелось. Сзади его будто затрещали сучки. Воевода сунул руку за пазуху, взвел курок пистолета: «Зверь?»
Знакомый голос над ним сказал:
– Пойдем, боярин!
Воевода вскинул глаза. У сосны, сзади него, стоял рослый воин в железной шапке.
– Ты, Домка?
Домка не ответила, помогла воеводе встать, они пошли.
– Вот куда завела ты меня, псица, и дом мой разорила.
– Дом не тронут, боярин!
– Пошто утекла?
– Мужа от тебя схоронила.
– Того гулящего Гришку? Злодня? Того, кой моего родителя решил?
– Его, боярин!
– Видно, все! Уйди, псица, один выберусь на гать!
– Не выведу – не уйдешь, боярин!
Они помолчали, прошли еще, и Домка по толстым сучьям, как по лестнице, полезла вверх, подала руку Бутурлину, и он полез. Между косогором и стеной бурелома было пространство. Домка сказала:
– Не оборвись! Тогда смерть!
Оба они перебрались на косогор, заросший густым ельником. Домна наглядывала деревья со старыми, едва заметными затесами, вела в низину:
– Береги глаза!
Боярин шел и уклонялся от колючих ветвей; когда подхватила тропа, он заговорил:
– Пусть будет так! Что сделано – не вспоминать, его не вернешь. Иди со мной и верь слову Бутурлина Федора воеводы. Мстить твою поруху не буду.
– Муж сказал: слову боярина не верь.
– То сказал разбойник, а я говорю: «Слову Бутурлина верь!»
– Он сказал: бояре бьют нас нашими же руками! Наши руки бить перестанут – боярские отвалятца!
– Слову Бутурлина не веришь, псица?
– Нет, боярин! Больше боярскому слову не верю. Вон твоя дорога, прощай!
– Надолго! Да!
По тропе боярин шел впереди, он извернулся и выстрелил Домке в лицо. Домка раскинула руки, упала на колени, изуродованным лицом ткнулась в лесной хлам.
Бутурлин не оглянулся, кинул пистолет и вышел на дорогу.
– Отвечай за разбой так!
Скользя и спотыкаясь, воевода перешел гать за гатью, по дороге было жарко и душно от лесного пожара. Деревья, подгорев, падали, заломляя путь. Бутурлин спешил из последних сил.
– Задушит или убьет! – со страхом шептал он.
Долила жажда, кружилась голова. В одном месте, перелезая обгорелый хлам, на дорогу упало дерево, и Бутурлин получил вскользь удар суком в спину между лопаток; он скатился на дорогу в сторону, в мох, и лишился сознания.
К ночи, исполняя приказание воеводы, ярославские стрельцы направлялись домой. Они подняли воеводу, и двое, отделившись, вернулись, отвезли Бутурлина в Александровскую слободу в Успенский монастырь. Монахини обмыли воеводу и привели в чувство. Воевода плевался кровью и долго не мог ни говорить, ни думать. Когда заговорил, сказал:
– Пущай стрельцы привезут ко мне боярыню мою…
Потом позвал пятидесятника стрелецкого, от него узнал: «Обгорели и искалечились двадцать стрельцов да столько же кинулись от огня в болото и выбраться обратно не могли – засосало с головой». Воевода застонал, призвал подьячего, указал писать:
– Пиши, служилой, государю, не крася ничего, как было. Обо мне пиши так:
«Нынче же, великий государь, как хворость моя хоть мало спадет, уеду наладить город, и если здоровье мое сыщется, наберу стрельцов, буду искать злодеев, воров от Переславля-Залесского, а разбойницу Домку я убил!»
Стало вечереть, вернулся Сенька и девять человек гулящих людей. Из землянки вышел атаман, обычно без шапки, сел на скамью, приказал подживить огонь. Собирались другие люди, ватаги от Плещеева озера, сбрасывали с себя уздечки, ложились кругом огня и на поляне. Атаман набил трубку. Сенька сказал:
– Прошли конно-ярославские стрельцы, воеводы, атаман, меж ними не было. Стрельцов пропустили, бою много, а прибыли нам, кроме урону в людях, никакой – не задевали их. Трое караулят в балке, ждут – не поедет ли?
Атаман распорядился:
– Оборотить из балки караул! Сходи, кто может. Эй, люди! – Бородатый молодец встал с земли, он молча скрылся в лесу.
– Я бы, Григорий, шутя порешил воеводу, пришел к становищу, да воли мне не было.
– Пошто, атаман, упустил зверя?
– Матвевна не указала – уважаю ее и слушаю… Нынче нам воеводы не видать! Поди угнал иных стрельцов сбивать, прежние с поляны от огня раскочились, мекаю я.
– Сам налез – и убить бы черта!
Сенька сидел, не раздевался, под распахнутым кафтаном, розовея от огня, поблескивал панцирь. Он сбросил с потной головы только шапку.
– Каким же путем пробирался воевода к становищу?
– Через дробь! Предатель сыскался, пес, кашевар хромой, я того убил, и путь воеводе пресек.
– Где теперь Домна, атаман?
– Ушла она, Григорий, боярина выводить на гать, да штото долго ходит! Ужели пес боярин увел бабу?
– Не уведет он ее… А долго ходит она не к добру, верит злодею напрасно.
Сенька нахмурился, посутулился на скамье и, тоже нашарив в кармане трубку, набил ее и закурил. Молчали долго, как бы ожидая чего-то… Люди снесли в землянку оружие, убрали уздечки, нарубили дров, сыскался кашевар, стал варить еду. Люди смеялись у своего огня, шутили. Атаман не спрашивал: «Как подходили? Как жгли лес?» Пожар лесной сделал свое, теперь за болотом на бору он снизился и затих, но по дороге к Александровской слободе пожар еще бушевал, и деревья падали, заломляя дорогу.
– Долго ходят люди, зримо, пошли глядеть – не горит ли гать?
Но вот из лесу, со стороны гати показались четыре человека, на плечах они несли что-то тяжелое. Подошли к огню атамана, молча сняли с плеч убитую Домку. У Домки пулей разворочен череп, железная шапка, глаза затекли кровью.
Атаман покосился на мертвую и снова набил трубку:
– Смерть своих ежедень вижу, а на эту смерть глядеть не хотел бы, душа мрет!
– Чутьем знал такое… и не верил! – сказал Сенька, встал, приказал: – Несите, други, мое горе в землянку.
Домку подняли с земли, перенесли, положили в землянке на постелю в углубление стены. Уложив убитую, перекрестились, попятились и, неплотно притворив дверь, ушли молча.
Сильные руки Сеньки дрожали, глаза слезились, он зажег факел и крепко устроил его в земляной стене. Склонив голову, сел у постели убитой на скамью, сидел молча, глядел, почти не отрываясь, на труп, только к утру задремал. Факел померкнул, трещал и совсем погас, над головой прожужжала зеленая муха, потом другая. За дверями землянки было светло и тихо, сквозь вершины деревьев, догорая, светилась заря.
Распахнув дверь, Сенька вышел, громко сказала
– Товарищи!
Из своей землянки шагнул атаман. Скоро собрались все люди, они не надевали шапок. Сенька еще сказал:
– Сыщите лопаты!
– Куда укроем Матвевну, Григорий?
– Там, атаман, где древнее строение.
– Несите! – махнул рукой атаман.
Домну вынесли из землянки, поднялись на бугор и вырыли могилу в обломках старого построй. Когда подложили веревки, чтоб опустить в глубь земли, Сенька, махнув рукой, остановил, он расстегнул куртку убитой, из-под рубахи достал детскую синюю шапку, ею закрыл лицо Домки:
– Спи! Вспомню тебя – придет время.
Домку зарыли. Сенька из землянки вместе с кожаной сумой вынес свою баклагу. В ней была водка. Баклагу Сенька поставил близ огня атамана.
– Сыщите чашки! Горе мое запьем, помянем дивную женку – она два раза спасла мою жизнь!
– Два раза? Вот…
Когда кончили пить, Сенька указал на землянку, где жили:
– В землянке, браты, все ваше, а я ухожу!
– Куда, Григорий? – спросил атаман. Сенька поднял голову, сказал громко и твердо:
– Иду на царя и его род!
– Што ты!
– На царя?!
– Страшно молвишь!
Кричали кругом, только атаман молчал.
– Други мои! Все звери державцы! От изгони которых вы утекли в леса и болота, кинув детей и женок, все те злодеи воеводы царем ставлены и Бутурлин-убийца также!
– Эх, не уходил бы ты, Григорий! – сказал атаман. – Я знаю, тяжко тебе.
– Надо мне быть ближе к делу, атаман! И сколь во мне есть ума и силы – орудовать, завет Степана Тимофеевича по разуму моему исполнить!
