Десять лет и двадцать дней. Воспоминания главнокомандующего военно-морскими силами Германии. 1935–1945 гг. - Карл Дениц

Сдача Дании тоже была решена на следующий день в ходе переговоров с Монтгомери.

На одном из совещаний с Тербовеном и генералом Боеме по вопросу Норвегии неожиданно появился Гиммлер в сопровождении бригадефюрера Шелленберга, шефа иностранной разведки. Генерал Боеме доложил, что в Норвегии обстановка спокойная, ее жители ожидают со дня на день вывода немецких оккупационных войск и не желают без необходимости рисковать, поднимая восстание.

Шелленберг высказал мнение, что можно предложить сдать Норвегию Швеции, обговорив при этом, чтобы находящаяся там немецкая армия была введена в Швецию и интернирована там. Таким образом, по его мнению, наши солдаты могли избежать участи британских и американских военнопленных. В процессе обсуждения выяснилось, что незадолго до этого Гиммлер через Шелленберга уже поднимал этот вопрос со шведами, которые вроде бы в частной беседе согласились на интернирование немецких войск на своей территории.

Я с подозрением отнесся и к мотивам этих странных неофициальных переговоров, и к достигнутому успеху. Помимо того что мотивы представлялись мне сомнительными, я считал такой шаг ошибкой. Как можем мы в своем теперешнем состоянии полнейшего бессилия пытаться ловчить, предлагая сдачу Норвегии не союзникам, а нейтральной стране! К тому же я вовсе не был уверен, что интернирование в Швеции стало бы благом для наших солдат. Кто, в конце концов, мог гарантировать, что шведы под давлением не отдадут их русским? (Кстати, именно это случилось с немцами, высадившимися в Мальмё.)

Посоветовавшись с графом Крозигком, я согласился, чтобы Шелленберг окончательно выяснил вопрос, согласовано ли решение шведов (каким бы оно ни было – окончательным или нет) с англичанами. Но я не давал права Шелленбергу заключать официальное соглашение.

Больше вестей от него не было. И к моему глубокому удовлетворению, капитуляция вскоре положила конец всем закулисным интригам.

3 мая я получил сообщение от фельдмаршала Кессельринга, находящегося на юге Германии. Он информировал, что готов одобрить капитуляцию 2 мая юго-западной группы армий (генерал Фитингоф), и просил разрешения начать независимые переговоры с западными союзниками относительно сектора на юго-востоке. На это я согласился сразу же: чем больше территории займут англичане и американцы, тем меньше останется русским.

Незадолго до полуночи Фридебург возвратился с переговоров с Монтгомери и немедленно явился, чтобы сообщить главное. Он сказал, что фельдмаршал не отверг предложенной сепаратной капитуляции, иными словами, не потребовал одновременной безусловной капитуляции на всех фронтах, включая русский.

Утром 4 мая Фридебург сделал подробный доклад в присутствии Шверин фон Крозигка, Кейтеля и Йодля. Монтгомери, объявил он, готов принять сепаратную капитуляцию Северной Германии, но потребовал, чтобы туда же были включены Голландия и Дания. Он, Фридебург, ответил, что не уполномочен вести речь об этом, но выразил уверенность, что я дам свое согласие. Также Монтгомери потребовал одновременной сдачи всех военных и торговых кораблей. Это напрямую касалось жизненно важного для нас вопроса организации эвакуации беженцев. Поэтому Фридебург объяснил, что мы стремимся перевезти как можно больше людей на западные территории, чтобы не оставлять их в руках русских. Монтгомери ответил, что не станет чинить препятствий отдельным солдатам, пожелавшим сдаться, но ни при каких обстоятельствах не будет принимать сдачу организованных воинских подразделений. Что касается беженцев, он отказался представить какие-то гарантии, потому что, по его словам, на повестке дня стоит вопрос военной капитуляции и дела гражданские в него не входят. Правда, затем он добавил, что он человек, а вовсе не монстр. Далее Монтгомери поставил условие, чтобы в районе, подлежащем сдаче, не был уничтожен или потоплен ни один военный корабль. После этого Фридебург попросил позволения доложить о ходе переговоров мне, поскольку не имел полномочий принять некоторые требования.

Таков был доклад Фридебурга. Что касается включения в число подлежащих сдаче территорий Голландии и Дании, и Шверин фон Крозигк и я были очень рады перспективе «сбыть эти страны с рук» как можно скорее.

Однако требование сдать все суда беспокоило меня чрезвычайно. Принятие этого требования означало прекращение эвакуации морем солдат и беженцев на запад. Из сообщения Фридебурга у меня создалось впечатление, что хотя бы тем судам, которые уже в море, будет разрешено продолжить свой рейс на запад. Но раненых, беженцев и солдат придется высадить на берег в Дании. Прибытие 300 тысяч немцев может стать непосильным бременем для маленькой Дании. Жилые помещения, продовольствие и медицинское обслуживание для такого количества иностранцев, причем иностранцев враждебных, будут огромной проблемой. Но что поделаешь, на это приходилось соглашаться, да еще и поблагодарить. Что касается требования не уничтожать и не топить военные корабли, мнения разделились. Фон Крозигк и я считали, что его тоже следует принять. Отвергнув его, мы бы подорвали свою репутацию людей, достойных доверия, с которыми можно достичь соглашения.

Мы должны были делать все для достижения своей главной цели – обеспечить сепаратные капитуляции, чтобы спасти как можно больше людей. Однако офицеры Верховного командования придерживались мнения, что отдавать врагу оружие, и в первую очередь военные корабли – своего рода символ боевой мощи, означает запятнать свою военную честь.

Я отлично понимал, что, отдав противнику военные корабли, поступлю вопреки вековым традициям и нашего флота, и флотов других стран. Именно желая следовать кодексу чести, принятому моряками всего мира, в конце Первой мировой войны был затоплен флот в Скапа-Флоу. И тем не менее я не сомневался: корабли придется отдать. На этот раз ситуация была совсем другая. Теперь шла речь о спасении огромного числа человеческих жизней. Если я, руководствуясь соображениями чести, откажусь сдать корабли, с сепаратной капитуляцией ничего не выйдет. Возобновятся воздушные налеты на север Германии, снова будут гибнуть люди. Именно это я должен был предотвратить любой ценой. Поэтому я остался тверд в своем решении принять и это условие. Впоследствии мне нередко указывали, что еще оставалось время, чтобы уничтожить оружие и затопить корабли до того, как капитуляция вступила в силу. На это я могу ответить только одно: такие действия противоречили духу наших обязательств. Нельзя забывать тот факт, что 3 мая, лишь только получив информацию о нашем намерении вступить в переговоры, Монтгомери уже приказал прекратить воздушные налеты. Поэтому утром 4 мая дал указание командованию вермахта разослать приказы не уничтожать оружие. Одновременно я приказал начальнику штаба ВМС, чтобы кодовое слово «регенбокен» (радуга) – сигнал для потопления военных кораблей – не передавалось, и объяснил почему. За исключением нескольких подводных лодок, взорванных их капитанами в ночь с 4 на 5 мая, то есть до того, как перемирие вступило в силу, ни один немецкий военный корабль не был потоплен. А подлодки, о которых идет речь, были подготовлены к уничтожению еще до поступления приказа штаба ВМС, запрещающего это. Капитаны не сомневались, что, взорвав свои корабли, они действуют в строгом соответствии с моей волей, поскольку просто не могли поверить, что я могу отдать приказ сдать корабли противнику без соответствующего давления.