Впереди идущие - Алексей Новиков

Анненков говорил о величайшем открытии, сделанном Марксом. Но напрасно пытался Маркс приобщить Павла Васильевича Анненкова к истине. Ничего не понял он. И объяснения, которые давал он Белинскому, были общи, сбивчивы, пронизаны иронией. Анненков торопился представить свои возражения:

– Мало ли рождалось всяких теорий на наших глазах, Виссарион Григорьевич! Сколько написано скоропалительных трактатов, сколько брошено зажигательных лозунгов! Каждый строит будущее по своему усмотрению, каждому кажется, что только он владеет истиной.

…Шли последние дни пребывания в Зальцбрунне. В эти дни Анненкову было суждено стать свидетелем события, исторического для русской культуры.

Письмо от Гоголя, пересланное из Петербурга, было для Белинского полной неожиданностью. Едва прочитав, Виссарион Григорьевич сказал с горестью:

– Он не понимает, за что сердятся на него люди? Надо растолковать ему!

Белинский забыл о своей болезни. Небольшая комната рядом с его спальней превратилась в рабочий кабинет. Теперь он скажет Гоголю все, чего не мог сказать в подцензурных статьях. Из комнаты слышатся шелест бумаги, кашель и тяжелое, прерывистое дыхание.

Перед обедом Белинский прерывал работу, но весь день оставался в задумчивости, почти ни о чем с Анненковым не говорил. С утра снова брался за письмо. Виссарион Григорьевич пишет на клочках бумаги. Исписанных клочков становится все больше.

«Да, я любил Вас со всею страстью, с какой человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса…»

Что же произошло? Пусть знает Гоголь: его «Переписка» возбудила гнев во всех благородных сердцах; вопль дикой радости издали враги. Белинский называет книгу фантастичной; автор ее привык смотреть на Россию из своего прекрасного далека, а нет ничего легче, как издалека видеть предметы такими, какими хочется их видеть. В действительности же Россия представляет собой ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; в стране нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей.

Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. России нужны не проповеди – довольно она слышала их, – не молитвы – довольно она твердила их, – а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе; России нужны права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью. Самые живые современные национальные в России вопросы – уничтожение крепостного права, отмена телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть.

Русское правительство хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько помещиков ежегодно режут крестьяне. Даже правительство чувствует необходимость перемен: это доказывают его робкие и бесплодные полумеры в пользу белых негров и комическая замена однохвостого кнута треххвостою плетью.

И в это-то время великий писатель, который своими дивно художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, является с книгой, в которой выступает как проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия.

– Что Вы делаете, – спрашивал, обращаясь к автору «Переписки», Белинский. – Взгляните себе под ноги: Вы стоите над бездною!

Виссариону Григорьевичу казалось, что он напишет толстую тетрадь в ответ автору книги, от которой веет болезненной боязнью смерти, черта и ада.

Гоголь ссылался в «Переписке» на великую святыню, хранимую православной церковью. Белинский отвечал: церковь всегда была угодницей деспотизма, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницей братства между людьми, чем продолжает быть и до сих пор.

Гоголь утверждал, что русский народ – самый религиозный в мире.

– Ложь! – отвечал Белинский. – Русский народ по натуре своей глубоко атеистичен. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме. В том-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем.

На дифирамб Гоголя об извечной любви русского народа к своим владыкам Белинский отвечал:

– Предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия… Только продолжайте благоразумно созерцать ее из Вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна.

Гоголь высказал в «Переписке» чудовищную мысль, будто бы грамота не нужна народу.

– Что сказать Вам на это? – Белинский клокотал от ярости, когда снова взялся за письмо. – Да простит Вас Ваш византийский бог за эту византийскую мысль, если только, предавши ее бумаге, Вы не знали, что творили…

Письмо писалось Гоголю, но, конечно, не только для него. Виссарион Белинский отразил думы, которыми жила Россия.

Когда Виссарион Григорьевич переписал письмо начисто, он усадил перед собой Анненкова.

– Извольте послушать!

Господи, что это было за письмо! Казалось бы, программа неотложных для России дел, начиная с отмены крепостного права, которую излагал Белинский, была даже скромной. Но тон письма, в котором сокрушал автор весь ненавистный ему правопорядок, где каждое слово звучало как призыв к революции, – вот что почувствовал, к ужасу своему, Павел Васильевич Анненков.

А Белинский видел перед собой Гоголя и к нему обращался:

– И такая Ваша книга могла быть результатом высокого духовного просветления? Не может быть! Или Вы больны и Вам надо спешить лечиться, или – не смею досказать моей мысли…

Виссарион Григорьевич отложил рукопись.

– Был слух, – сказал он, – что Гоголь впал в душевную болезнь. Да ведь как такую болезнь понимать? В моем письме я об этом тоже говорю: у нас коли постигнет человека, даже порядочного, болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania{ Религиозная мания (лат.).}, он тотчас же подкурит земному богу больше, чем небесному. Бестия наш брат русский человек!

Белинский посмотрел на Анненкова, словно ожидая ответа.

– Выходит, мания, да с умом? За что же тут щадить? – Он снова поглядел на Анненкова, словно ждал, что Павел Васильевич развеет какие-то очень глубокие, не до конца отброшенные его сомнения. – Но что же делать? – заключил, помолчав, Виссарион Григорьевич. – Надо всеми мерами спасать людей от взбесившегося человека, будь то хоть сам Гоголь.