Учебник рисования - Максим Кантор

— Естественно, что в такой семье, — сказал Жиль Бердяефф, — каждый будет яркой личностью. Финансист, философ или коммерсант — безразлично: ребенок станет лидером.

— В цивилизованном обществе, — добавил Ефим Шухман, — правящий класс должен формироваться из семей, чья история — есть история страны. Если хотите знать мое личное мнение, я счастлив, что живу в стране, которой управляют потомки крестоносцев. Собственно говоря, судьба рода Портебалей совпадает с судьбой Франции — неудивительно, что барон чувствует ответственность за Францию. Такой человек, полагаю, не украдет кредит Мирового валютного фонда. А? Как, по-вашему? — присутствующие подумали и подтвердили, что Алан де Портебаль нипочем бы не спер кредит МВФ; впрочем, поскольку сам Портебаль на совещании не присутствовал, его мнение узнать не пришлось. — Я даже думаю, что де Портебаль из своих средств охотно приплатит, лишь бы Франция жила достойно. А Советская власть нагнала в историю дворовой челяди — а челяди все равно, что со страной будет. Кто такой Брежнев? Дяденька с густыми бровями — вот и вся информация. Кто такой Путин? Аноним. Пытаются придумать ему биографию — три книжки написали, а биографии не получили. И у страны с таким лидером биографии не будет.

— Я придаю большое значение роду, — сказал Власов. — Разве я не говорил вам? Наш род восходит к Гедиминовичам.

— Дворяне, — заметил Бердяефф между прочим, — в эмиграции получили особое написание фамилий. На конце пишется двойное «ф», n'est pas?

— Выходит, ты — дворянин, а я — нет? — спросил Власов, и в голосе его звякнул металл, — какой из тебя дворянин? Дворянин должен сражаться!

Жиль Бердяефф на всякий случай отодвинулся от Кристиана Власова и сказал осторожно:

— Дворянин с кем попало драться не станет.

— Мой дед с комиссарами дрался! — сказал Власов, — а твой в советское посольство на поклон ходил!

— По-моему, — сказал Эжен Махно, — породистый или беспородный один черт. Как залезет наверх — превратится в скотину: иначе быть не может.

— Предпочитаю, чтобы обществом командовали рыцари, — заявил Гузкин, — нежели гэбэшники.

— Есть разница? — спросил Эжен Махно.

— Минуточку, — сказал Ефим Шухман, — одну минуточку! — Как боялись этой реплики оппоненты Шухмана в телевизионных дискуссиях! Если Ефим Шухман морщил лоб и говорил «минуточку!», то оппонент понимал, что грядет буря — Шухман, точно коршун, нападет на любую ущербную концепцию, — минуточку! Значит, институт рыцарства (то, чем славна европейская цивилизация) можно приравнять к институту на Лубянке? Неужели рыцарей можно сравнить с беспородными тюремщиками?

— Рыцари, — сказал Эжен Махно, — и есть офицеры госбезопасности.

— Осторожно, — сказал Ефим Шухман, — это путь культурных спекуляций!

— Нет, в самом деле, я читал, что дворянами в России делали опричников. Опричнина — это госбезопасность, правда? А разве в Европе было по-другому? Монфор — он офицер госбезопасности, вот и все. Я, признаться, думал, что гэбэшники правят миром давно.

— Давно?

— С самого начала — разве не так?

Вне зависимости от того, прав был Махно или Шухман, но находиться в особняке Портебалей, где каждый угол дышал вековой культурой, было приятно. Гриша с Барбарой проводили долгие часы на улице Греннель. Посетители высоких комнат обыкновенно усаживались у камина на низкие неудобные стульчики и в ожидании угощения предавались философическим беседам.

Тысячу раз сказал Гриша спасибо Борису Кузину за его уроки, а также Оскару и Барбаре за те необходимые наставления, что удачно подготовили его к европейской жизни. Теперь он легко мог поддерживать беседу практически на любую тему, и его находили остроумным собеседником. Он научился молчать, когда не знал, что сказать, и молчать с таким видом, что все полагали его главным специалистом по дискутируемому вопросу. Он научился переводить разговор туда, где ему будет нетрудно рассказать о своих знаниях. Прочитав новую книгу, которую рекомендовали в телепередаче, он всегда умел заговорить об этой книге и, в зависимости от того, как к ней относились в том обществе, где он находился, обнаружить в книге достоинства или недостатки. Это не было лицемерием — но просто обыкновенным искусством общения: не считается ведь лицемерием говорить «здравствуйте» тому человеку, о здоровье которого ты не особенно печешься? Он научился хвалить сигары у мужчин и сумочки у женщин. Он понял, что всегда надо оглядеть и похвалить комнату, где тебя принимают, потому что интерьер — лицо хозяина. Он понял, что надо узнать, где проводят лето хозяева, и похвалить эти места. Он понял, что интерес к его родине, России, уже несколько угас, и бестактно постоянно возвращаться к русскому прошлому. Он научился выбирать темы для беседы, а это было непросто. В конце концов, он понял, что надо говорить о политике, но говорить избирательно: всем интересен Ближний Восток, но неинтересна Африка; сейчас в моде Китай, но уже не надо говорить о России; Нью-Йорк всегда обсуждают с восторгом, но рассказывать в Париже о Берлине — глуповато; разговор об Италии уместен всегда, об Англии — в редких случаях. Даже супруга барона де Портебаля, строгая Клавдия, и та удостаивала его беседой. Клавдия, урожденная графиня Тулузская, знатностью не уступала Портебалю, напротив — превосходила. Алан, мужчина представительный, отступал на задний план в присутствии жены. Редкий гость удостаивался ее беседы, и симпатии она распределяла так же строго, как места за столом. Гришу она выделила и усадила рядом с собой.

— Ваши предки знали друг друга? — спросил ее Гриша.

— Чьи предки?

— Ваши прадеды — и прадеды Алана, тулузские графы и де Портебали. Могли они быть знакомы девять веков назад?

— Какая чушь, — Клавдия сдвинула брови.

— Но ведь такое возможно?

— Выдумки нувориша, — сказала графиня Грише. — Девять веков Портебалям? Не смешите меня. Это купленное баронство, и выслуживались они интригами; такие гербы зарабатывают не шпагой. Это дворяне с резиновым позвоночником, всегда готовые поклониться сильному.

— И не было никакого Жоффруа де Портебаля?

— Никогда не существовало.

— Как это — не существовало?

— Не было такого в природе. Крестоносцы были, и Монфор был, а Жоффруа в природе не было. Алан любит разыгрывать своих гостей. Этот дом купил мой первый муж, швейцарский банкир. Вам бы он не понравился, Гриша. Скучный человек, но, по крайней мере, он не врал. Я имею в виду, — поправилась графиня, — не врал никому, кроме своих клиентов.

— Как жестоко вы говорите.

— Отчего же. Я с симпатией относилась к Ролану. И к Алану отношусь хорошо. Но шутка с Монфорами — глупая шутка. В моем доме о Монфорах не говорят.

— Неужели, — всплеснул руками Гриша, — почему так строго?

— Потому что Симон де Монфор сжег Тулузу, фьеф моей семьи.

— Что, простите, сжег?

— Фьеф нашей фамилии.

— Ах вот оно что. Ah, so. Понимаю, — сказал Гузкин, который абсолютно ничего не понимал, — вот, значит, как дело обстоит.

— С чем бы это сравнить. Вы, конечно же, ненавидите Сталина?

— Да, — сказал Гриша, решив раз и навсегда разместить свою ненависть в эмоциях, направленных на давно умершего человека. Было очевидно, что порой даже в воспитанном обществе требуется выказать убеждения и страсть и Сталин подходил как нельзя лучше для таких случаев, — Сталина я страстно ненавижу.

— Значит, вы понимаете, что существуют вещи, неприятие которых есть дело чести.

— Как, простите, — переспросил Гузкин, — pardonnez-moi? Чести?

— Да, чести.

— Ah, so.

Единственный вывод, который напрашивался, был следующий: уж коли в приличном цивилизованном обществе даже столь древние распри имеют значение, то не пристало ли и уроженцу славянских территорий положить некий барьер между собой — и тем туземным населением, которое по месту рождения ему родня — но недостойно его общества? Если, допустим, графы Тулузские не считают для себя возможным общество Монфоров, людей также родовитых, то уж тем паче ему, Грише, не пристало якшаться с каким-нибудь Алешкой. Надо просто избегать этих русских мест, решил про себя Гриша, не дать себе испачкаться. Тем более что есть такие дома, как этот. Кто бы его ни приобрел — швейцарский банкир или крестоносец, а дом выдающийся.

Барбара, как заметил Гриша, испытывала неудобство от присутствия графини.

— Ты ревнуешь меня?

— Неужели я способна ревновать тебя к накрашенной кукле? У нее все искусственное. Волосы — накладные! Ты посмотри, посмотри: она никогда не меняет прическу — у нее парик! Спроси — вот интереса ради, спроси, будь добр, — сколько ей лет! — говорила молодая Барбара фон Майзель, и говорила, пожалуй, излишне запальчиво.