Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1 - Освальд Шпенглер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же Галилею уже приходилось задаваться вопросом о причинах движения. В рамках собственно статики, ограничивавшейся понятиями материи и формы, этот вопрос не имел никакого смысла. Смена положения не имела для Архимеда значения рядом с формой (Gestalt) как подлинной сущностью всего телесного существования; что могло бы действовать на тела, да еще снаружи, ведь пространство – «ничто»? Вещи двигаются, они не являются функциями движения. Только Ньютон совершенно независимо от ренессансного способа ощущения создал понятие сил дальнодействия, притяжения и отталкивания масс через пространство. Отстояние – это для него уже есть сила. В этой идее нет уже ничего чувственно ощутимого, и сам Ньютон испытал в связи с ней некоторое смущение. Это она ухватила его, а не он – ее. Это контрапунктическое, абсолютно нескульптурное представление, причем не лишенное внутреннего противоречия, вызвал к жизни обращенный к бесконечному пространству дух самого барокко. Эти силы дальнодействия так никто удовлетворительно и не определил. Никому так никогда и не удалось постигнуть, что, собственно, представляет собой центробежная сила. Является ли причиной этого движения вращающаяся вокруг своей оси Земля или наоборот? Или же они тождественны друг другу? Является ли такая причина, взятая сама по себе, силой или другим движением? Чем сила и движение отличаются друг от друга? Изменения в Солнечной системе должны вызываться действием центробежной силы. Однако тогда тела должны были бы сходить со своих орбит, а поскольку этого не происходит, приходится принять еще и центростремительную силу. Но что означают эти слова? Именно невозможность внести сюда порядок и ясность и подвигла Генриха Герца вообще отказаться от понятия силы и посредством весьма искусственного допущения устойчивых соотношений между положением и скоростью свести собственную систему механики к принципу касания (толчка). Однако это лишь скрывает, но не снимает затруднения. Они носят специфически фаустовский характер и коренятся в глубинной сущности динамики. «Можем ли мы говорить о силах, которые и возникают-то лишь посредством движения?» Разумеется, нет. Но можем ли мы отказаться от прирожденных западному духу прапонятий, пускай даже они не поддаются определению? По крайней мере сам Герц не делал попыток дать своей системе практическое применение.
Это символическое затруднение современной механики ни в коей мере не устранила основанная Фарадеем теория потенциалов (после того как центр тяжести физического мышления переместился из динамики материи в электродинамику эфира). Известный экспериментатор, всецело визионер и единственный нематематик среди всех мастеров современной физики заметил в 1846 г.: «В любой части пространства, не важно, будет ли она в соответствии с обычным словоупотреблением пустой или наполненной материей, я не воспринимаю ничего, кроме сил и линий, по которым они действуют». В этом описании о себе отчетливо заявляет тенденция направления. Неявно органическая и историческая по содержанию, а также характеризующая переживание познающего, тенденция эта говорит о том, что Фарадей метафизически отталкивается от Ньютона: силы дальнодействия последнего отсылают нас к мифическому фону, критику которого благочестивый физик определенно отвергал. Второй остававшийся возможным путь прийти к однозначному понятию силы (исходя из «мира», а не из «Бога», из объекта, а не из субъекта естественного состояния подвижности) привел как раз тогда же к выдвижению понятия энергии, которая в отличие от силы является количеством направленности, не представляет никакого направления и в силу этого отталкивается от Лейбница с его идеей живой силы с ее неизменным количеством. Мы видим, что сюда оказались перенесены существенные особенности понятия массы – до того, что здесь рассматривается даже фантастическая мысль об атомарной структуре энергии.
Между тем с новым расположением базовых, основополагающих слов ощущение наличия мировой силы и ее субстрата не претерпело изменения, и тем самым неразрешимость проблемы движения оказалась неопровергнутой. Что было сюда привнесено на пути, пролегшем от Ньютона до Фарадея (или от Беркли до Милля), так это замена религиозного понятия действия на безрелигиозное понятие работы (Arbeit)[379]. В картине природы Бруно, Ньютона и Гёте нечто божественное выражается в деяниях; в картине мира современной физики природа совершает работу. Это означает воззрение, в соответствии с которым всякий «процесс», в смысле первого начала механической теории теплоты, измерим по потреблению энергии, которому соответствует количество совершенной работы в форме связанной энергии.
Поэтому решающее открытие Ю. Р. Майера совпадает с рождением социалистической теории. Теми же понятиями оперируют также и политэкономические теории; со времен Адама Смита проблема стоимости приведена в соотношение с количеством работы[380]; в сравнении с Кенэ и Тюрго это – шаг от органической к механической структуре экономической картины. То, что лежит здесь в основе теории в качестве «работы», понимается чисто динамически, и таким физическим принципам, как сохранение энергии, энтропия, наименьшее движение, можно было бы подобрать точно соответствующие им политэкономические принципы.
Так что если рассмотреть стадии, которые оставило позади центральное понятие силы начиная от своего рождения в раннем барокко, причем в точнейшем соответствии с мирами форм великих искусств и математики, мы обнаружим их всего три. В XVII в. (Галилей, Ньютон, Лейбниц) оно выступало в образной форме наряду с великой масляной живописью, которая угасла ок. 1680 г. В XVIII в., столетии классической механики (Лаплас, Лагранж), понятие силы пребывало подле музыки Баха и восприняло абстрактный характер фугированного стиля. В XIX в., когда искусство приходит к концу и цивилизованная интеллигенция одерживает верх над душевностью, понятие силы появляется в сфере чистого анализа, причем в первую очередь теории функций многих комплексных переменных, без которой оно вообще навряд ли может быть понятым в своем наиболее современном значении.
13
Однако тем самым (и на этот счет никому не следует обманываться) западноевропейская физика подошла вплотную к границе своих внутренних возможностей. Окончательный смысл ее исторического явления состоял в том, чтобы претворить фаустовское ощущение природы в понятийное познание, образы веры ранней эпохи – в механические формы точного знания. Вряд ли следует говорить о том, что возраставшее до поры до времени семимильными шагами получение практических или хотя бы лишь научных знаний (само по себе и то и другое относится к поверхностной истории науки; к глубинной ее стороне принадлежит исключительно история ее символики и ее стиля) не имеет ничего общего со стремительным разложением ее сущностного ядра. Вплоть до конца XIX в. все шаги делались в направлении внутреннего совершенствования, растущей чистоты, заостренности и полноты динамической картины природы; с этих же пор, когда оптимальная величина ясности
