Никола зимний - Сергей Данилович Кузнечихин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужики заняли передние сиденья. Нинка с подругой присоседились к ней. За приоткрытым окном нещадно шумела улица, и мужского разговора было не разобрать. Место ей досталось наискосок от водительского, рассмотреть лицо Васи не получалось, но зять почему-то называл его Андреем. Ехали очень медленно, останавливаясь через каждые пять минут, а то и чаще. Машины перед ними, машины за ними, и сбоку тоже машины. Постоят, постоят, потом проползут немножко и снова останавливаются. Она никогда не видела столько машин, собравшихся на дороге. Даже страшно стало.
– Как надоели эти ужасные пробки, нервов не хватает, – громко возмутилась Нинкина подруга.
– А тебе-то чего нервничать, – окоротил ее Вася, – сидишь в комфорте. Это Володя имеет право психовать, а он, как видишь, спокоен.
Голос у Васьки совсем другой стал, раньше звонкий был, задиристый, а теперь воркующий какой-то. Но она была уверена, что не обозналась. Оставалось доехать до места и там уже выбрать момент, когда жены рядом не будет, и спросить, почему имя сменил.
– Психуй, не психуй, все равно получишь кирпичом по мозгам. Но если бы дерганые, тупые водилы поменьше психовали, и пробок было бы значительно меньше, – проворчал зять, и они в очередной раз остановились.
Ей показалось, что надолго, потому что задремала. А когда проснулась, машин не было ни перед ними, ни сбоку. Ехали по лесу.
– Ой, девки, а куда это нас мужики везут?
– Куда надо.
– Они с нами ничего не натворят?
– Ну, тёща, ты молодец! – захлёбываясь смехом, выдавил из себя шофёр.
Она узнала голос и поняла, что спросонья сморозила что-то очень глупое. Хохот на первых сиденьях не унимался, зато соседки, щебетавшие всю дорогу, притихли, а Нинка вроде как и отодвинулась от нее.
– Скоро будем на месте, – все ещё прыская, успокоил Васька.
Лес кончился. На обочине замелькали разномастные заборы с густо натыканными избами. Она еще не успела отойти от очередного конфуза и осмотреться, а машина свернула в переулок и остановилась.
– Граждане новоселы, прошу выйти и оценить.
– Пока ещё кандидаты в новоселы, – поправила Нинка.
– Надеюсь, всё срастётся. Перечисляю плюсы: вода, электричество, рядом лесок с грибами, пригорок с дикой клубникой, озеро с карасями, и все перечисленные удовольствия в семнадцати верстах от городского дома.
– И это ты называешь удовольствием? – брезгливо хмыкнула Нинка, показывая на избушку.
– Зато практически даром.
– С лачугой я разберусь. Пригоню бригаду, и они за неделю поставят достойный дом, – вступился зять и повернулся к ней. – Ну что, тещенька, за тобой последнее слово, ты здесь главной будешь, дыши свежим воздухом и любуйся пейзажем. Смотри, какая красивая рябина. Пела в молодости: «Ой рябина кудрявая, слева кудри токаря, справа – кузнеца»?
– Душевная песня, – робко согласилась она.
– А я что говорю. Если прикажешь, вскопаю тебе три грядки: одну для лука, другую для огурцов, а третью для моркови, она, я слышал, зренье улучшает. Грядки – это лекарство от ностальгии по деревне. Но только три, чтобы не урабатываться.
Зять говорил, а она смотрела на крапиву и лопухи за щербатым забором, на низенькую завалюху и вспоминала такую же избенку в той деревне, куда их пригнали, вспоминала, как мужик, сопровождавший обоз, таким же бодрым голосом заверял отца, что им повезло, что других высаживают на голом месте, а ему по старой дружбе – в память об окопах на германской войне, где общих вшей кормили – придержал освободившийся домишко. И тоже про реку говорил, про лес, которые не дадут умереть с голоду.
– Не хочу! – закричала она.
– Не хочешь грядок, не надо. Обойдемся без закуски, – засмеялся зять.
И Васька засмеялся, да громко так, но как-то не по настоящему, притворяясь, будто ему смешно. Да и не Васька это совсем. Васька смеялся по-другому. Трудно было удержаться, чтобы не засмеяться с ним. А с этим смеяться не хотелось. Да и откуда ему взяться здесь, он поди давно уже помер. Теперь она рассмотрела его, и наваждение отступило.
– Не хочу здесь жить, везите меня обратно. – И заплакала.
– Мам, ну что ты, как ребенок? – прикрикнула Нинка.
– Не буду здесь.
Мужицкий гогот не унимался, и от него было ещё страшнее. Почему они смеются?
Нинка с товаркой взяли ее под руки.
– Пойдемте, тут через участок наш дом, у нас уютненько, цветов много.
Они пошли, а мужики остались возле машины.
Цветов было действительно много. Высокие, яркие, разноцветные. На клумбах, обложенных крупными камнями, в горшках, подвешенных на стену. Ее усадили на лавочку возле высокой, в человеческий рост, копешки, густо усыпанной мелкими белыми цветами.
– А это что за прелесть? – спросила Нинка.
– Клематис, а вон там лаватера, пойдём я тебе мои гладиолусы покажу, и петуньи там чудесные.
Она осталась на лавочке в окружении цветов. От яркости и пестроты было как-то не по себе. Зачем их столько, она не понимала. За ними же постоянный уход нужен. В деревенских палисадниках росли по два-три георгина, и всем хватало. А здесь и названия какие-то страшные, злые.
Подошли мужики.
– Ну что, тещенька, утопаешь в роскоши красоты?
– Шевельнуться страшно. Капризные они.
– Очень правильное замечание, – одобрил похожий на Ваську, – а наши городские дамы этого не желают знать и втридорога заказывают экзотичные семена.
– И места сколько занимают, могли бы что-то путнее посадить.
– Очень резонное замечание. Я своей давно говорю, но меня не слушают. Я здесь на правах подсобного рабочего. – И снова засмеялся.
А с какой стати – вроде ничего смешного не сказала. Она сердито отвернулась, и взгляд её уперся в сиротский кочанишко капусты с листьями, изъеденными гусеницами. Рядом с ним был воткнут прут, на котором болталась белая скорлупа от куриного яйца, и снова цветы, не очень высокие, но с тугими ядовито-желтыми шапками.
– Ну как, мам, нравится? – спросила Нинка, вернувшись из похода по чужому угодью.
Видно было, что самой дочери здесь
