Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Впрочем, все это чепуха. Главное — сам по себе Париж, а не сопровождающие его русские глупости…

Тургенев ускакал вперед, ему не сиделось на месте.

22 августа в письмах Вяземского появились первые впечатления: «Странное дело! Я не нахожу Франции во Франции. Уж мой чиновник не завез ли меня куда-нибудь в другое место!.. Cette belle France[83] — Тамбовская губерния… Еду по вшивой Шампании… Подъезжаю к Эперне, все шампанское, выпитое мною во всю жизнь, разыгралось однако ж во мне и что-то стало теплее на душе. Я подбавил еще свеженького и что-то поэтическое забурчало в желудке». Знаменитые погреба фирмы Моэт-э-Шандон, куда за пять франков пускали посетителей, поражали воображение — тянулись на тридцать верст, там хранился миллион сто тысяч бутылок отборного шампанского. Отпивая из бокала «Дом Периньон», Вяземский вспомнил самого лихого из своих собутыльников — Дениса Давыдова. Начал послание к нему, которое так и назвал — «Эперне»… «Икалось ли тебе, Давыдов, / Когда шампанское я пил…»

И вот на рассвете в воскресенье 25 августа 1838 года на горизонте показалось туманное марево — Париж… Громоздкий дилижанс подпрыгивал на ухабах, рядом ерзали клетки с полудюжиной кроликов, купленных кондуктором по дороге… В шесть часов утра въехали на messagerie[84], где Вяземского уже поджидали Тургенев и сотрудник русского посольства князь Иван Гагарин. Повезли его в отель на рю Нев. Первым делом князь отправился в китайские бани, оттуда — в православный храм, где нашел многих знакомых — Дурново, Шилова, Репниных… Занес визитную карточку посланнику графу фон дер Палену. И только выйдя из русского посольства на шумную рю Абревуар-Эвек, понял, что он — в Париже… На мгновенье нахлынула мальчишеская радость, он почувствовал, что непроизвольно улыбается. И, чуть ли не зажмурившись, бросился в парижскую толпу, гомонящую, разноязыкую, веселую.

Как выяснилось буквально через пять минут, веселье было вовсе не беспричинным: у наследника французского трона герцога Фердинанда Орлеанского и его супруги Елены родился сын Людовик-Филипп, граф Парижский. Сад Тюильри был окружен национальной гвардией и иллюминирован, вечером гремел фейерверк… Но, немного осмотревшись, Вяземский все же нашел парижскую уличную толпу менее «кипучей», чем римская и неаполитанская. Очень мало и пригожих женских лиц, нет пресловутых les gnsettes élégantes[85]… Отобедав с Тургеневым и Гагариным у атташе русского посольства, князя Элима Петровича Мещерского (он выглядел настоящим модным парижанином — небольшая бородка и усы), Вяземский отправился в варьете, смотрел баядерок, «род наших московских цыганок, но пляска наших живее». Потом был концерт, причем публика поразила его своей замороженностью — никто не кричал, не бисировал, не бесновался… Ему указали в толпе на Бальзака — маленького, толстого, с круглыми, как яблоки, щеками, безвкусно одетого. «Что-то широкое и жирное в лице», — записал Вяземский. Рядом с Бальзаком стоял Жюль Жанен, автор знаменитого романа «Мертвый осел и казненная женщина», которым зачитывался в свое время Пушкин.

На другой день князь побывал в Академии наук, там видел Гумбольдта и Араго. Вечер провел в салоне писательницы Виргинии Ансло. Там его как старого знакомого неожиданно приветствовал Стендаль, который показался князю более веселым и оживленным, чем в Риме. Навестил Вяземский и Франсуа Лёве-Веймара, который жил барином, щегольски и роскошно… «Погода здесь прекрасная, персики и дыни объедение, Пале-Рояль обворожительно мил, красив, чист, роскошь кофейных домов ослепительна, Фанни Эльслер восхитительна, я не видал Тальони в качуче, но без ума от здешней оркестр-оперы». Страсть свою к опере Вяземский, кстати, начал удовлетворять немедля — слушал знаменитого тенора Жильбера Дюпре в «Гугенотах» Мейербера, «Немую из Портичи» Обера, новинку сезона — «Бенвенуто Челлини» Берлиоза (не понравилось — похоже на «Жизнь за царя» Глинки, то есть много шума, но сердце не трогает)… Он вполне мог встретить Доницетти и Мейербера — оба композитора в то время жили в Париже.

Лёве-Веймар снабдил русского друга билетом на богослужение в Нотр-Дам в присутствии короля. Когда тот вошел в собор, раздался клич «Шляпы долой!», но из-за давки и тесноты Вяземский толком ничего не разглядел. Лишь потом, на улице, увидел Луи Филиппа, который бесстрашно высовывал голову из кареты. На несчастного короля уже не раз покушались, и все вокруг буквально кишело телохранителями и полицейскими.

Конечно, посетил Вяземский и Версаль, но приехал туда как раз в день, когда никого не пускали. Впрочем, знаменитый художник Орас Берне, знакомый князю еще по Риму, дал ему записку к королевскому архитектору, так что хотя и бегло, но удалось осмотреть самое главное…

Одной из «вечных достопримечательностей» Парижа была хозяйка знаменитого салона мадам Рекамье — к ней по традиции ездили представляться все русские путешественники. И если в начале века Василий Львович Пушкин видел ее стройной, изящной дамой, то Вяземский застал уже милую, приветливую старушку со следами былой красоты на личике… Рекамье жила на четвертом этаже, ее салон — одна-единственная комната с огромным портретом мадам де Сталь во всю стену. У Рекамье сидели Шатобриан и Балланш. Завязался общий разговор, но ничего занимательного в нем не было. А вот Альфред де Мюссе, которого Вяземский навестил, был взволнован, польщен его визитом и страшно смутился, когда князь наизусть стал читать ему его стихи… Но, пожалуй, самым приятным парижским литературным знакомством для Вяземского стала встреча с поэтом-самоучкой Жаном Ребулем, булочником по профессии, — очень милым, добродушным и простым человеком.

Очень огорчило Вяземского то, что Париж глубоко равнодушен к творчеству русских писателей. После завершения вояжа князь начал много времени уделять пропаганде русской поэзии за рубежом и добился в этом заметных успехов. Так, в 1842 году Луиджи Делатре с его помощью перевел стихи Пушкина на итальянский (эти переводы были изданы во Флоренции в 1856-м), а годом позже Вильгельм Вольфсон после консультаций с Вяземским выпустил в Лейпциге антологию русской поэзии в переводе на немецкий. Консультировал князь и французских издателей Пушкина, готовивших парижский двухтомник 1846—1847 годов.

…Десять дней в Париже не потрясли Вяземского — все-таки он попал в город своей мечты далеко не юношей, — но на многое открыли ему глаза. Конечно, у Парижа масса достоинств — это и свежие устрицы, «как мать их родила», и лавки с фруктами (все время хочется что-нибудь съесть), и десятки газет — «Gazette de France», «La Presse», «La France», «La Quotidienne», «La France Litteraire», — и то, что можно свободно курить на улице (в Петербурге это запрещено — из боязни пожаров)… Но было и то, с чем трудно смириться, что казалось нелепым и даже глупым. Например, «шатающаяся грязь в грязных блузах» — рабочие, которые ведут себя весьма вольно и ходят, где пожелают. Плохие парикмахеры. Портные, которые шьют хоть и аккуратно, но слишком долго. Невкусный белый хлеб. Мороженое в Париже «снеговато». Сам город слишком велик, улиц пропасть, можно запутаться, фиакры тесные и неудобные… И все-таки он чувствовал, что здесь можно жить как хочешь, Париж предлагает тебе сотни вариантов, выбирай любой. Вяземский даже хмыкнул, подумав про Петербург.