Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

– Пора бы тебе и успокоиться, столько лет прошло. – Лида участливо посмотрела ему в глаза хорошо известным взглядом, стараясь почувствовать то, что испытывал он. – Когда ты уезжал, я и подумать не могла, что та жизнь так глубоко войдет в тебя. – Она чуть наклонила набок голову, и этот наклон он тоже хорошо знал и любил. – Мне казалось, она совершенно не твоя.

– Сегодня еду домой, воспоминания всякие крутятся в голове, и чувствую, что живу двумя жизнями, прямо мистика какая-то. – Перелыгин обернулся, взял с подоконника пачку «Мальборо». – Одна – эта, реальная, а другая… Будто Индигирка течет во мне, даже шум ее слышу, и вливает в меня прошлое… А может быть… – Перелыгин вдруг замолчал, очарованно глядя, как Лида, медленно выпивая вино, запрокинула голову, отчего ее изящная тонкая шея вытянулась струной, а ткань лазоревой кофточки напряглась над поднявшейся полной грудью. – А может… – Его голос зазвучал веселей. – Тот кусок кажется мне отдельным, потому что я прожил его без тебя?

– Мне хоть и не довелось испытать такого счастья… – Лида оглядела Перелыгина. – Считай, я всегда была на твоей стороне, хотя так и не пойму, что там с тобой случилось, впрочем, мне кажется, ты не напрасно поехал.

– Я тоже не пойму, похоже, ты признаешься мне в любви?

– Конечно, ты же меня помнил, не забывал, вот и я не забывала!

– Все десять лет?

– Все! – Лида посмотрела на Перелыгина с легким кокетством. – Я не хочу, чтобы тот кусок жизни превратился в корабль-призрак и уплыл по твоей Индигирке неизвестно куда.

«Она хочет войти в то время, которое прошло без нее, – с теплой благодарностью подумал Перелыгин. – Хочет соединить берега нашей молодости и настоящего. Но возможно ли такое, даже если нам и жаль потерянного времени? Возможно ли оказаться в нем вместе, пусть в воображении, испытать сладкое и опасное наваждение – прожить заново каждую минуту? Нет, это были бы другие минуты, другой не нужной нам обоим жизни. Может быть, мне только казалось, что Лида осталась далеко, а она жила в памяти, лишая меня свободы. Даже в чудесной сказке с Тамарой – в красивом, долго затухающем романе, в котором страсть раздували редкие романтические встречи в скупом на разнообразие Приполярье. Ведь что-то удерживало меня тогда от Тамары, но что? Что я должен был понять за эти годы, чему учиться? Любить? А как можно научиться этому? Не знаю. Но, может, ради того, чтобы научиться любить, человек и приходит на землю? Ради самого главного! Только ради этого одного! Но что и когда мы сделали не так? Кто столь сурово наказал нас, взыскав невероятно высокую плату: выяснилось, Лиде поздно рожать второго ребенка. Это известие едва не довело ее до нервного срыва и еще долго отравляло нам жизнь, даже в минуты близости. Потом Лида внешне успокоилась, но я знаю, она таит от меня свою боль. Что раньше помешало нам соединиться? Мой отъезд или другая, неизвестная причина? Что происходило с нами тогда? После отъезда я ждал ее, но новая жизнь несла меня в другое измерение, я все реже думал о Лиде. И она не жила одними воспоминаниями – было замужество, рождение Полинки, работа… А теперь мы пьем вино, сожалея о потерянном времени, не позволившем нам еще десяток лет прожить вместе. Может, в этом и состоит наше счастье и наша вина, но перед кем? Кто преподал нам этот суровый урок?»

– Не желает ли поручик налить даме вина? – Голос Лиды прозвучал будто издалека.

Перелыгин благодарно улыбнулся, сбрасывая наваждение воспоминаний. Лида предлагала веселую игру, возвращая обоих в годы молодости, когда они в шутку называли друг друга «графиня» и «поручик».

– Или вы теперь полковник? – Она наклонилась к нему с доверительной готовностью получить подтверждение, широко раскрыла глаза, понизив голос до шепота, смешав наигранный испуг с удивлением. – А может, вышли в генералы?

– Нет, графиня. – Он гордо вздернул подбородок, включаясь в игру. – Я слыл вольтерьянцем, остался в поручиках, за участие в бунте изгнан со службы и был сослан к берегам сибирских рек изучать жизнь холодных окраин империи и учиться.

– Учиться? Чему, поручик, неужто пасти оленей и совершать набеги за чужими женами?

– Учиться любить. Любить вас, графиня.

– Любовь – изысканное и сложное чувство, ей претит первобытное существование.

– Напротив, любовь самое простое чувство, графиня, но в его простоте, быть может, и кроется самое непостижимое для человека. Кстати, не окажись я в ссылке, разве жалели бы мы теперь о времени разлуки, не так ли, графиня?

Перелыгин едва не открыл от удивления рот, заметив, как после его слов Лида неуловимым движением ресниц согнала с глаз веселую дурашливость, и они засияли зеленым тайным блеском. В эту минуту она была особенно хороша, и он беззастенчиво любовался проступившим румянцем (наверное, от вина) на упругой, гладкой коже щек, едва подкрашенными губами, вкус которых хорошо знал, легкой небрежностью прически – над ней она подолгу колдовала втайне от него, смеясь, называла продуманным беспорядком.

– И мы знаем: это ведь правда? – Она наклонила голову хорошо знакомым движением, всматриваясь в его глаза, ища в них ответа и согласия сразу.

Перелыгин хорошо помнил это влажное зеленое сияние глаз, как в том обычном городском автобусе, в середине осени. Их первой осени в Москве. Они возвращались с концерта или спектакля в крохотную съемную квартирку в Орехово-Борисово, на окраину. Несколько человек, вышедших с ними из метро, прикрывшись зонтами от мелкого назойливого дождика, растворились в темноте спального района, а на остановке чудом торчал, тускло светясь окнами, последний, случайный, прямо как в песне, полночный автобус.

Поскрипывая рессорами, он потихоньку покатил по мокрой, пустой, плохо освещенной дороге. Ветер сбивал с поредевших деревьев желтые листья, бросая их пригоршнями под колеса и на ветровое стекло. Никого больше в салоне не было, никто не стоял на остановках, а водитель, сидевший за прозрачной стенкой кабины, аккуратно останавливался, раздвигал скрипучие двери в сырую темноту, но ветер заносил в них только запахи городской окраины и капли дождя.

Они расположились рядом, чувствуя плечами друг друга, и молчали. Мимо тянулась вереница темных домов. Большинство окон погасли, а светящиеся вызывали интерес: почему там не спят?

Лида сидела, чуть отвернувшись к окну он смотрел на нее и мимо нее в темное окно автобуса, и думал об осени, вызывавшей у него тоску по большим и, казалось, утраченным надеждам. Думал, что у них нет дома, они скитаются по чужим углам, и не представлял, когда закончится кочевая жизнь; что у него никак не получается с работой, его «северных» им на первое время, конечно, хватит, но, похоже, придется соглашаться на то, что есть, а не уповать на манну небесную, потому что здесь никто его не ждал и никому он не нужен. Думал о дочери Лиды – Полянке, которую должен полюбить. И очень жалел Лиду, размышляя о необъяснимых выкрутасах жизни: ладно он – сам распорядился своей судьбой, сам перепрограммировал ее, но за что страдает она? Не хотела с ним ехать, а оказалась одна, без жилья, с ребенком на руках в чужом городе. Перелыгин чувствовал себя очень виноватым перед Лидой, хотя и не мог объяснить, в чем его вина и почему чувство этой вины преследует его.