Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Серебром? — поинтересовался Шувалов.

— Конечно. Но взял Бенкендорф только пять тысяч. Остальное отдал за долги. Это путешествие не только не доставило Александру Христофоровичу чаянного исцеления, но раскрыло один обман, в который он вдался.

— Какой же? — живо спросил Шувалов. — Интрига какая-нибудь?

— Вполне интимного, а не политического свойства, Петр Андреевич. Его супруга Елизавета Андреевна Донец-Захаржевская, весьма почтенная и в молодости красивая дама, вынуждена была слышать о частых похождениях супруга…

— Ну это сплетни! — утвердил Горчаков.

— О ком не болтают вздору! И кого только нам не приписывают!

— Вам лучше знать, граф, — колко заметил Корф. — Чего греха таить: у Бенкендорфа имелись гласные любовницы. Но ни к которой страсть его не доходила до такого исступления, как к одной даме высшего нашего общества, которой муж был посланником за границей.

— Не мадам ли NN? — задал недипломатичный вопрос Горчаков.

— О том ни слова. Супруг и так настрадался при жизни. Да и нынешнее ее положение не позволяет убрать завесу. К общему соблазну, дама последовала за графом в чужие края на воды. Под конец сия дива, видя, однако, что ничего уже извлечь из старика, осужденного на неминуемую смерть, нельзя, имела низость бросить его, через что горько отравила последние дни. Быть может, ускорив кончину. Эта непонятная связь одной из прелестнейших женщин Северной Пальмиры с полумертвым стариком стала поводом к многоразличным комментариям в нашей публике.

— Теперь я припоминаю этот скандал, — сказал Горчаков, — Эта NN принадлежала к римско-католическому вероисповеданию. Настаивали, что она предалась Бенкендорфу из религиозного фанатизма, чтобы иметь в нем опору для единоверцев в России. Не так ли?

— Да, это так, — согласился Корф.

— Что ж она, явилась агентом папы римского? — медленно спросил Шувалов.

— Трудно с точностью заключить, но кое-кто утверждал, что Бенкендорф, покорный внушениям, на смертном одре перешел в католичество. Слух был устойчив! — продолжил Корф.

— Неужто! — подивился Шувалов. — Не верю! Не может быть! — Он знал, что именно здесь на рукописи Корфа император Александр Павлович выразил отношение к исторической версии, предложенной ему: «Все это преувеличено до крайности и злостная клевета».

Император считал, что и без того на Бенкендорфа возвели много напраслин, особенно в связи с «Affaire de Pouchkine»[85].

— Я с сомнением отношусь к этим сведениям, — сказал Корф, уловив что-то в глазах Шувалова.

С замечанием императора волей-неволей приходилось соглашаться. Бенкендорф много времени возился с нынешним императором, когда тот находился в нежном возрасте и был наследником престола. Довольно часто сопровождал мальчика в манеж, обучая приемам кавалерийской высшей школы.

— Я тоже считаю обвинения, касаемые католицизма, сущей нелепостью, — кивнул Корф. — Кокетка просто соблюдала свои интересы, и сперва долго влачила за собой старого любезника, а потом и предалась ему, единственно потому, что он тратил огромные суммы на удовлетворение ее прихотей. История не новая и не редкая.

— Не Дубельт ли способствовал его разорению? — спросил Горчаков. — Он давно занимался разными спекуляциями.

Горчаков резко отрицательно относился к Дубельту, управлявшему III отделением при Бенкендорфе и Алексее Федоровиче Орлове. Шувалов стал обер-полицеймейстером, когда Дубельт ушел в отставку, получив чин генерала от кавалерии. Император Александр Николаевич не пожелал работать со старыми кадрами минувшей эпохи. Дубельт вряд ли бы хотел способствовать, освобождению декабристов, что стояло в повестке дня с первых дней царствования. Покойный император никому не доверял и по-прежнему держал декабристов под усиленным контролем, который и осуществляли Мордвинов с Дубельтом, а последние двадцать лет один Дубельт, сконцентрировав всю полицейскую власть в стране. Государь Николай Павлович постепенно перестал ему симпатизировать. Дубельт так и не сумел избавить его от своеобразного страха. Однажды король Пруссии Фридрих Вильгельм IV, впоследствии помешавшийся, прислал императору Николаю двух гвардейских унтер-офицеров по просьбе русского властелина, которому предписали массаж спины. Пациенту следовало лежать на животе.

— С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их.

До конца дней он не сумел забыть тяжких переживаний, связанных с неповиновением части Петербургского гарнизона в день переприсяги. А надзор за Россией, между тем, осуществлял именно Дубельт вплоть до 1856 года.

Шувалов прекрасно знал цену Дубельту и считал его виновником многих несчастий России.

После долгой паузы Корф с язвительностью приступил к завершению повести:

— Умирая на пароходе «Геркулес» в полной памяти на высоте острова Даго, Бенкендорф гардероб завещал камердинеру Готфриду, но когда он испустил последний вздох, то бессовестный дал для прикрытия тела одну рубашку, в которой покойный пролежал и на пароходе, и целые почти сутки в ревельском доме-кирхе, пока прибыла из Фалля убитая горем вдова. В первую ночь до ее приезда при теле того, кому не так давно поклонялась Россия, стояло всего два жандармских солдата, и церковь была освещена двумя сальными свечами. Мне в том клялись очевидцы. Подумать только, «Геркулес» сыграл роль ладьи Харона!

— Челн Харона! Слова, употребленные Пушкиным в послании ко мне! — сказал Горчаков.

Шувалову вдруг стал неприятен разговор. Но Корф будто того не замечал.

— Смерть его в эту эпоху была окончательным закатом давно померкшего за облаками солнца, — продолжил он. — Елизавета Андреевна предала тело супруга согласно завещанию в Фалле на избранном месте и получила маленькую пенсию в пять тысяч рублей. Последний обряд, между прочим, происходил в оранжерее. В Фалле русская церковь есть, а лютеранской нет.

— И вы, Модест Андреевич, считаете эту версию основательной? — поинтересовался Горчаков.

— Почему бы и нет? Очевидцы, достойные уважения, сие утверждают без колебаний.

— Я слышал от самого Дубельта иные подробности, — сказал жестко Шувалов. — Неужели более никто не сопровождал в поездке? Его постоянно окружало несколько офицеров и агентов наружного наблюдения. Дубельт говорил, что он взял эту манеру от князя Меттерниха и Наполеона. А в столь тревожное время, когда корни друзей четырнадцатого декабря начали давать свои всходы?! Невероятно! Да, уход из жизни главы секретной службы весьма драматичен, но в вашу версию, Модест Андреевич, я не очень-то верю.

— У вас есть возможность, как ни у кого в России, выяснить истину, граф. — И Корф был вынужден тотчас поклониться входящему государю, положив, как он думал, конец беседе.

Действительно, есть какая-то тайна в жизни и особенно в посмертном существовании руководителей секретных служб. Одна из них — в нескончаемости споров вокруг имен и деяний. Они словно магнитом притягивают и современников, и потомков. Версии и мнения яростно конфликтуют между собой.

Войдя в залу, возбужденный поездкой император Александр Николаевич начал медленно обходить присутствующих. Наконец, приблизившись к окну, где стояла наша троица, он сказал:

— Рад, что вы уделили мне столько внимания, господа. Очень рад, Модест Андреевич, что вы оказались здесь. Я слышал про ваше нездоровье. Как вы себя чувствуете сейчас?

— Я вполне оправился, государь.

— Прекрасно! — и император доброжелательно улыбнулся. — Кстати, я прочел последние страницы вашего мемуара о Бенкендорфе и должен заметить, что, наряду с верным, там многое несправедливо. Не обижайтесь на меня, дорогой Корф. Вы забыли, что покойный Александр Христофорович командовал с большим отличием отдельными отрядами и особенно ознаменовал себя в тысяча восемьсот тринадцатом и тысяча восемьсот четырнадцатом годах. Он брал Берлин и освобождал Амстердам! Этого нельзя стереть из памяти. Давеча я посетил галерею героев Отечественной войны и задержался перед его портретом. И вот о чем подумал. Он жил в нелегкие и непростые годы. Он оставался верен моему отцу, как никто. Верность — не часто встречающееся качество. И он кое-что сумел сделать для России. Как вы полагаете, Петр Андреевич? — обратился он к Шувалову.

Шеф жандармов и начальник III отделения опустил глаза. Император не стал настаивать. Он умел обращаться с близкими сотрудниками и подданными, поражая иноземцев изысканностью манер и живостью речи.

— Мне почудилось, что портрет ожил, как в одном из ныне модных романов, и даже усмехнулся губами. Но возможно, усмешка адресовалась не мне, а вам, Петр Андреевич, и вашим наследникам?