Антология мировой фантастики. Том 9. Альтернативная история - Осип Сенковский

Фигура четвертая

Лорды и леди

В группе людей вокруг кровати было нечто от статуарного величия фигур жанровой живописи. Единственная лампа, свисавшая с массивной балки на потолке, резко обрисовывала их лица и подчеркивала смертельную бледность больного, голова которого лежала на кончике лилового ораря отца Эдвардса украшенная шитьем лента была протянута между ними подобно священному стягу. Глаза старика безостановочно перебегали с предмета на предмет, руки перебирали одеяло; дышал он часто и трудно. Поодаль от группы, у окна, на фоне фиолетового предзакатного майского неба, сидела девушка. Длинные темно-русые волосы были собраны в пучок на затылке; одна прядь выбилась и спадала на плечо. При повороте головы эта прядь коснулась щеки. Раздраженно отбросив ее, девушка посмотрела вниз, поверх навесов для локомобилей, — туда, где с грохотом и лязгом запоздалый дорожный поезд въезжал во двор и разворачивался, чтобы удобнее пристроить вагоны. Оттуда поднимались едва уловимые запахи, которые просачивались сквозь приоткрытые створки окна; Маргарет даже почудилось, что на мгновение ей в лицо пахнуло локомобильным жаром — к чуть прохладному воздуху подмешивалось горячее дыхание металлического гиганта. Она виновато отвернула лицо от окна. Осоловелое сознание урывками схватывало смысл раскатистой латыни священника. — Я изгоняю тебя, низкий дух зла, воплощение врага нашего, исчадие потусторонних сил… Во имя Иисуса Христа… изыди и излети из создания Божьего… Девушка до боли в суставах сжала сплетенные пальцы и потупила взор. Свет керосиновой, свисающей с потолка лампы качнулся, язычок пламени запрыгал и замигал, хотя ниоткуда не дуло. Отец Эдварде прервался и неспешно поднял глаза на лампу. Огонек выпрямился, вытянулся и стал гореть с прежней яркостью. Раздался глухой всхлип старой Сары в изножье кровати; Тим Стрэндж шагнул к ней и сжал ей руку. — Тебе повелевает Тот, чьей волей ты был низринут с высот райских в провалы земные. Тот повелевает тебе, чьей воле покорны моря, и ветры, и бури… Внемли же, Сатана, и вострепещи, супротивник святой веры и враг всех человеков… Внизу опять запыхтел локомобиль, теперь негромко. Маргарет невольно снова обернулась. Чудно даже, какую вереницу образов способен вызвать один только звук пропахшего маслом стального великана. Словно наяву увиделись весенние ночные дороги: еще не остывшие после дневного жара протянутые в темноту мучнисто-серые ленты дорог, над которыми призраками носятся совы и летучие мыши; в воздухе гудение первых насекомых, щебет кормящихся птиц; под луной стелется черный бархат густых, доходящих до колен трав; дурманящие, волнующие кровь майские ароматы высоких живых изгородей. Накатила такая тоска, что захотелось улизнуть из этой комнаты, из этого дома, бегать и плясать, и кататься, кататься по траве, покуда звезды в вышине не сольются в хоровод кружащихся искр. Она сглотнула, инстинктивно и машинально перекрестилась. Отец Эдварде весьма строго предупреждал ее против столь ветреных мыслей, сего помрачения ума, открывающего лазейку зловредному и злоковарному духу. «К моему чаду, торжественно предостерегал священник, цитируя „Энхиридион“ Фонберга, — он способен подкрасться незаметно; однако по себе оставляет скорбь и воздыхание, растревоженность души и черные тучи на умственном небосводе…» На виске отца Эдвардса пульсировала вена. Маргарет прикусила губу. Умом она понимала, что самое время подойти к нему, дабы своей молитвой увеличить силу его обращения к Богу, но словно приросла к месту. Что-то останавливало ее — то же самое, что сковывало язык на исповеди. Было невозможное ощущение, что длинная комната перекособочилась, до неузнаваемости исказилась, стены вдруг побежали в бесконечность, пол вздулся и пошел исполинскими волнами. То малое расстояние, что отделяло ее от группы у постели, стало проливом, через который она перемахнула на другую планету. Маргарет тряхнула головой, чтобы избавиться от морока, но фантазия оказалась настырной. Даже дурно сделалось от чувства зависания над пустотой, кошмарное предощущение неудержимости падения. Комната перекособочилась до конца, застыла в своей новой форме — теперь «верх» находился в двух разных направлениях. Неподвижно висящая лампа переломилась и потянулась в ее сторону, а окно за спиной отшатнулось. Маргарет так надолго затаила дыхание, что легким перестало хватать воздуха; ароматы и видения вернулись, упоительные и успокоительные — адские соблазны. Сладкий мускусный запах мая, неприятно-острый — первой вспаханной борозды, куда закапывают хлеб и прочее, попирая запреты матушки-церкви… Ей захотелось крикнуть, припасть к сутане священника и вымолить прощение, ибо вся вина и все зло — в ней. Она и попробовала крикнуть, даже вроде бы крикнула, но нет, губы так и не шевельнулись. По-прежнему Маргарет видела, словно через темное стекло, как вновь и вновь в крестном знамении поднимается-опускается рука отца Эдвардса; стучащие жернова речи не унимались, но сама она была в миллионе миль отсюда, среди хладно светящих звезд и погребальных костров на курганах, подле которых ненадолго останавливались поглядеть древние боги. Как через воду до нее дошло яростное нарастание голоса — громче, громче, и вдруг занавески противно заполоскались. Пламя в лампе вновь померкло, побурело. — Так покорись же; покорись не мне, но воле Христа, ибо ты в руце того, кто поработил тебя кресту. Трепещи его гнева… Комната наполнилась громовым бряцанием. Маргарет опрокинулась в ночь. Темноту прорезал скрипучий и отчетливый голос. — Маргарет! Маргарет! Чуть погодя опять: — Сию же минуту иди сюда!.. Можно было не обращать внимания — до третьего оклика: — Маргарет Белинда Стрэндж… Таинственное упоминание второго имени никогда не следует пропускать мимо ушей. Это значит напроситься на встрепку и отпра виться спать без ужина — мука мученическая в такую ясную летнюю ночь. Девчушка стояла на цыпочках, уцепившись пальчиками за край столешницы. Поверхность стола начиналась в дюйме от ее носа — волокнистое дерево засалено, лоснится и кажется волшебным, потому что на нем лежат волшебные взрослые вещи. — Дядюшка Джесс, а что ты делаешь? Ее дядя отложил ручку, провел ладонью по все еще густым черным волосам, поседевшим лишь у висков, и надвинул на переносицу очки в стальной оправе. Затем прогремел: — Деньги наживаю!.. Никто бы не взялся сказать, шутит он или нет. Маргарет повела кончиком носика-кнопки. — Ф-фу! Деньги — непонятная штуковина, в ее головке они вызывали представление о чем-то громоздком, коричневом, навроде гроссбухов, над которыми колдовал дядя. Чего-то такое далекое, неинтересное, но страшноватое. — Ф-фу! — Перепачканные пальчики пробежались по краю столешницы. — А ты зарабатываешь много денег? — Все это честным трудом… Джесс вернулся к работе. Маргарет, наклонив голову к плечу, норовила заглянуть ему в лицо и снова так наморщила нос, что приподнялся кончик. Она только недавно научилась этому и была горда собой. Внезапно она спросила: — Я тебе мешаю? Джесс усмехнулся, продолжая подсчеты в голове. — Нет, голубушка… — А Сара говорит, что да. Что ты делаешь? Опять твердый ответ: — Деньги. — А зачем тебе так много? Дородный мужчина так и замер с открытым ртом и приподнятыми руками — в весьма странном положении. Он уставился в потолок, совершенно уйдя в себя, потом снова улыбнулся, притянул девочку и усадил к себе на колени. — Зачем? Признаюсь вам, юная леди… Признаюсь, что сие объяснить вам крайне затруднительно… Маргарет притихла у него на коленях, слегка наморщив лобик и вдыхая дядин густой табачный запах. На коленках вытянутых пухлых ножек струпья грязи, панталоны сзади перепачканы — это она в огородах за пакгаузами на пару с Невиллом Серджантсоном съезжала по рельсам с горки в ящике на колесиках. Бригадир депо установил рельсы для детишек, чтобы их хоть ненадолго угомонить. А то они у него уже в печенках сидели: непрестанно шастают по гаражу да еще норовят поднырнуть под брюхо железным колоссам хлопот с ними не оберешься. — Признаюсь… — проговорил Джесс и снова умолк, думая о своем и посмеиваясь. — Ну, затем, чтобы в один прекрасный день положить сто тысяч туда, где прежде лежало лишь десять. Только тебе этого не понять. — Он ласково провел рукой по ее соломенным волосам и нахмурился, заметив на волосах след мазута с локомобиля. — Опять была в гараже? Вот погоди, Сара тебе задаст, не отвертишься!.. — Не хочу к Саре. Хочу с тобой. Девчушка выгнулась, дотянулась до резиновой печати и поставила штамп на промокашке, потом, не найдя лучшего места, проштамповала дядюшкину ладонь. На загорелой коже остался нечеткий светло-синий отпечаток: «Стрэндж и сыновья из Дорсета. Дорожные перевозки». — Маргарет Белинда Стрэндж… Джесс спустил ее с колен и, прежде чем она убежала, со смехом стряхнул пыль с ее попки. Это Маргарет запомнилось — одно из тех заурядных мгновений детства, которые таинственным образом навсегда отпечатываются в памяти и никогда не забываются. Склонившееся над ней морщинистое суровое лицо дяди с выбритыми до синевы щеками; лучи солнца на столешнице; голос Сары; печать с массивной черной рукоятью и небольшой медной нашлепкой, подсказывающей, какой стороной вверх прижимать. Впрочем, мгновение было не совсем заурядным, ведь Джессу всегда недоставало легкости в общении. Позже племянница, стоя у окна, пожелала ему спокойной ночи, когда он, перебросив куртку через плечо, направлялся выпить пива со своими работниками в трактире «Братство буксировщиков», расположенном на той же улице. Но к тому времени он успел стать прежним — и с унылым видом что-то буркнул в ответ, лишь чуть шевельнув губами, — так он отвечал всем, когда хлопал дверью и, неприятно-громко стуча башмаками, пересекал двор. В ту пору Джесс Стрэндж был скуп на слова, и мало кто осмеливался пререкаться с ним. Он был у руля: вертел как хотел своими буксировщиками, своими машинами, но самовластнее всего вертел он самим собой. Если ему приходила блажь выпить, то он собирал за столом отменную компанию и порой гудел до самого утра в какой-нибудь деревенской таверне. Но всякий раз он уходил домой на твердых ногах, и его работники, когда бы ни проезжали по улице, даже в самый глухой ночной час, замечали свет или в окне его кабинета в конторе, или в депо, где он то перебирал механизмы клапанов, то прочищал паровой котел, то ставил протекторы на покрышки огромных колес. Они только диву давались, как это усталость не берет Джесса Стрэнджа, и гадали, спит ли он когда-нибудь. Свои первые сто тысяч он сколотил давным-давно, попозже — первые полмиллиона. Казалось, работа для него благо, способ забыться, панацея от всех болезненных переживаний. Фирма «Стрэндж и сыновья» разрасталась, выплеснулась за пределы Дорсета, заимела гаражи до самой Иски и Аква-Сулиса. Джесс пустил по миру своего дурноварийского конкурента Серджантсона — просто брал все грузы подряд, уводя заказы из-под носа у старика. Поговаривали, что в разгар войны с конкурентом ни один состав не приносил ему прибыли в течение целого года; между буксировщиками противных сторон случались стычки и настоящие побоища, площадки машинистов обагрялись кровью; но он сломил Серджантсона и купил его дело, прибавив к своему и без того немалому машинному парку еще сорок локомобилей. Склады и пакгаузы подле старого дома в Дурноварии все расширяли и расширяли, покуда они не заняли целый акр, но и этого оказалось недостаточно. Джесс разорил Робертса и Флетчера в Сва-нидже, потом Бейкерсов, Калдекоттов, Хоффмана и семейство Кей-ни; затем одним махом скупил фирмы Баскетта и Фейрбразера в Пуле, у которых по дорогам бегала сотня исправных «буррелей» и «фо-денсов», — и с этого момента «Стрэндж и Сыновья» завладели всеми дорожными перевозками в западном крае. Даже разбойники перестали трогать его поезда — себе дороже. Деньги творят чудеса в чиновных верхах, так что один налет на принадлежащий Стрэнджу состав приведет к появлению карательного отряда, а кавалерия и пехота, если постараются, наведут такого шороху, что овчинка не будет стоить выделки. Темно-бордовые надписи на боках с овальными желтыми табличками знали от Иски до Сантлаха, от Пула до Свиндона и Ридинга-на-Темзе; буксировщики уступали им дорогу, а полицейские давали им зеленую удицу. В конце концов Джесс добился уважения даже среди врагов. Чужого не брал, но и своего не упускал; зато уж если вы позарились на ему принадлежащее — кровью умоетесь… Многие гадали, что им движет на этом пути. В колледже был таким мечтателем, все витал в облаках; а потом кто-то когда-то преподал ему урок реальной жизни… Передавали шепотом, что он-де однажды убил человека, своего друга, и созданная им транспортная империя — что-то вроде искупления; поговаривали, будто какая-то официантка из пивной дала ему от ворот поворот, вот Джесс и нашел способ поквитаться со всем миром. И действительно, он так и не женился, хотя не было недостатка в женщинах, желавших связать свою судьбу с его, и в мужчинах, которые мигом продали бы ему своих дочек, только бы породниться с семейством Стрэнджей; но тут никому не повезло. Кроме племянницы, никто так и не осмелился спросить его, зачем ему столько денег; а ей запомнилось, что он предупредил: ты все равно не поймешь. Маргарет внезапно словно провалилась в то время. Вот она впервые уезжает учиться в шерборнский пансион — целых двадцать миль от дома. Полмили по улицам Дурноварии маленькая забияка семенит, уцепившись за руку Сары. На ней новенькая школьная форма, за спиной кожаный ранец, в котором последнее горестное напоминание о домашнем уюте: дюжина яблок да пакетик сластей. Высоко задирая насупленное личико, громко шмыгая носом, чтобы в голос не разрыдаться от несправедливости бытия, она идет как на смерть… В последние дни, исполненные страха перед началом учебного года, все вокруг казалось надежно-большим: Сара, плиты тротуара, булыжники мостовой, старые покосившиеся дома, даже все утра и дни были надежно-длинными, — время и вещи стеной стояли между ней и жутким будущим. Но вот наступила последняя ночь и пришло последнее утро, и все, защищавшее ее, ужалось, усохло, дезертировало и оставило ее один на один с неизбежным. Раннее сентябрьское утро, холодно-туманно-голубое, заставляло зябко поеживаться; ноги шли сами собой, а в голове носился рой бессвязных и совсем посторонних мыслей. В конце улицы прогромыхал дорожный поезд, пламя из топки локомобиля бросало яркие отсветы на лица водителя и его помощника, и в приступе отчаяния ей захотелось догнать поезд, вскочить на него, юркнуть под брезент на платформе и ползти, ползти в грохочущей темноте, пока каким-то чудесным образом не вынырнуть в своей такой родной комнате. Вместо этого она машинально повернула налево, к станции, все так же вися на нянюшкиной руке. Старая Сара, которую она так часто ненавидела, теперь казалась самым любимым человеком; но и она не спасет. И вот Маргарет уже в переполненном поезде, зловеще-чудном; прижалась носиком к стеклу, глотая противный дым паровоза и размазывая пальчиками слезы, а Сара, и станция, и вся ее прежняя жизнь мало-помалу превращались в точку на горизонте… А потом была школа — большое здание, темное и холодное, со странными монашками в накрахмаленных белых одеяниях — говорят почти шепотом и шаркающей походкой перебегают по каменным полам. Поначалу она не знала, куда деваться от тоски, до того было одиноко. Один свет в окошке: письмецо из дома или посылочка — пирожное или ящичек с фруктами. Скудные развлечения в свободные от занятий дни, ночные перешептывания с другими девочками в дортуаре, волнения первой дружбы… Время бежало быстро, покуда Африка превращалась в континент на карте, в голове колом заседало, чему равна площадь круга, а Цезарь сражался с галлами. Зато некоторые дни и месяцы тянулись нестерпимо долго. Но вот наступило Рождество. Концерт, церковная служба в большом зале в ознаменование конца полугодия; в короткие декабрьские дни не гасят свечи в канделябрах, все суетятся, пакуются, кого-то уже проводили на железную дорогу. В последнее утро, как ни удивительно, заботы о Маргарет взяла на себя сама заведующая пансионом сестра Алисия. Снизу доносились веселые крики — голоса звенели в морозном воздухе ясного дня; товарок у главного выхода из школы забирали фыркающие и хлопающие нелепыми парусами машины-карлики; а Маргарет томилась в ожидании рядом с загадочно улыбающейся сестрой Алисией. И вдруг ошеломительный сюрприз: сперва отдаленный знакомый грохот, который живет в крови, потом высокая струя пара, сияние начищенной меди, — и локомобилище, сказочно огромный, величаво выруливает на школьный двор, исполинскими шинами проводя глубокие хулиганские колеи на гравии, за сохранностью которого так истово следит матушка-настоятельница. Гудок, еще гудок — это он пробирается между паровыми карликами, чьи парусные мачты не выше его колес. За локомобилем лишь одна плоская, почти пустая платформа, а за рулем — сам дядя, стало быть, он приехал исключительно ради нее! И тут, ненавидя себя за это, Маргарет с завываниями разревелась, и сестре Алисии пришлось призвать ее к порядку, больно тыча под ребра костлявыми пальцами и приговаривая: «Что за нелепый ребенок… ах, что за нелепый ребенок…» Сильные руки подняли ее наверх, чтобы она могла дернуть за веревку, которая пробуждала басистый свисток «бурреля». А дети тем временем сгрудились у колес локомотива, смеясь и завистливо таращась; Джессу пришлось строго прикрикнуть, чтобы отогнать их, после чего он отжал от себя рычаги реверса и регулятора, и локомобиль тронулся, постукивая ползунами, выпуская длинные струи пара. Маргарет высунулась из незастекленного окошка кабины и махала рукой, покуда школа не скрылась за поворотом. На целых три недели учеба была напрочь выброшена из памяти. Потом дядя еще не раз приезжал за ней на локомобиле или присылал кого-либо из своих буксировщиков. Но если приезжал сам, так только на «Леди» старом добром «бурреле», который все еще оставался гордостью его машинного парка. Маргарет не уставала хвастаться перед подругами и преподавательницами, что локомобиль назван в ее честь. Джесс временами посмеивался над этим ее бахвальством, задумчиво гладил по головке и говорил: «Так-то вот забавно все в жизни складывается». Дело в том, что мать девочки тоже звали Маргарет; ее отец держал харчевню на портлендской дороге, но после его смерти она очутилась без крова над головой и очертя голову выскочила замуж за парня намного моложе ее. Тот — а это был Тим Стрэндж — вскоре оказался без работы. Молодой жене быстро приелась жизнь супруги простого буксировщика, и через два года она бежала с менестрелем владельца парбекского замка. Тим побитой собакой вернулся с ребенком в дом Стрэнджей; Джесс долго-долго горько смеялся, а потом передал ему половину дела. Но все это давние события — Маргарет тогда была еще в том возрасте, от которого не сохраняется воспоминаний. А вот то, что было позже, помнилось ярко и приоткрывало другие грани характера ее странного и своенравного дяди. Однажды она прибежала к нему с большой ракушкой, крича: «Послушай, как плещутся внутри волны!» Он отвлекся от своего неустанного делания денег и повел ее на холмы, где нашел каменоломню, выкопал древний-пре-древний камень и велел крепко прижать его к уху. Она услышала ту же могучую мелодию, а дядя пояснил, что это шум веков — миллионы лет заключены внутри и стонут от желания вырваться на волю. Маргарет хранила тот камень долго; даже когда повзрослела и узнала, что шепот и рокот — всего лишь эхо биения крови у ее собственной барабанной перепонки, то отмахнулась от этого знания: ведь она продолжала слышать в камне то, что слышала и прежде — звучание угодившей в ловушку вечности. Неустанные труды на благо фирмы состарили Джесса, а добил его несчастный случай — взорвавшийся паровой котел стесал ему половину спины. Локомотивам случалось брать кровавую дань с тех, кто с ними работал. Толком не вылечившись, Джесс вскочил на ноги слишком рано — и потерял сознание, когда в одиночку повел в Лон-дониум состав, груженый камнем. Маргарет была тогда нескладным тринадцатилетним подростком — руки-ноги длиннющие, груди уже начинают топорщить платьице. Она ухаживала за ним прилежно, читала ему в долгие тихие летние вечера, а Джесс лежал на постели, наморщив лоб и думая Бог весть о чем. Но по-настоящему он так и не оправился. Позже он помнился немощным стариком — то и дело в постели, покрытый липкой испариной, желтый, и смерть витает над ним, а священник подле размахивает курящимся кадилом в тощей руке и гремит латинскими словесами… Падение прекратилось. Маргарет удивленно огляделась: она успела прожить годы в своем сознании, а комната нисколько не изменилась. Глаза на изможденном лице отца, освещаемом лампой, все так же беспокойно бегали; сидящая у постели старушка Сара, низенькая и толстая, все так же взволнованно ломала пальцы. Отец Эдварде по-прежнему нараспев читал по книге в своей руке, а орарь был все так же натянут; огонь в лампе опять горел ровно и ярко в весенних сумерках. Она воровато вытерла платком лицо и покрепче сжала колени, чтобы унять дрожь. В последнюю неделю стало совсем худо. На дом словно наползла черная туча, в этих стенах воцарился ужас… Маргарет даже в мыслях тщательно избегала точного слова. Стали происходить «ненормальные вещи» — вот максимум, на что она решалась. По ночам вдруг раздавались загадочные шумы и стенания, кто-то скрипел ступеньками лестницы, и всем было не по себе, словно по дому бродили призраки давным-давно совершенного злодейства, неотмщенного и непрощенного… Как-то раз Джесс внезапно в ужасе приподнялся на постели и стал размахивать руками, видя перед собой что-то невидимое. В другой раз служанка взвизгнула, натолкнувшись на столб холодного воздуха в пустой кухне. Раз пол закачался под ногами Маргарет должно быть, вышла какая-то неполадка со Временем, и она вдруг увидела, как впереди по воздуху скользит она сама — то есть ее двойник, живой призрак… А потом дядюшка стал беспрестанно произносить вслух имя Маргарет. Племяннице поначалу думалось: не меня ли он все зовет? Нет, не ее. Руками он будто что-то отталкивал — нечто невидимое, а расширенные от страха глаза следили за дребезжащими от весеннего ветерка медными висюльками на канделябрах, за желтыми бликами от раскачивающихся ламп — отсветы метались по чеканке на камине и на спинках кровати. Сара решила, что хозяин зовет локомобиль, — бедняжка, он теперь боится своего любимца: его грозная тень мерещится хозяину, когда качаются лампы и побрякивают канделябры. Хотя нет, чего хозяину бояться «бурреля», тот надежно заперт в депо. Если уж он и боится какого локомобиля, так это «Холодной Бесс». Есть у буксировщиков такая легенда про исполинский черный локомобиль, который несется в ночи с зажженными передними фонарями, с неугасимым бешеным огнем в топке. Когда-то, никто уж и не помнит как давно, действительно существовал локомобиль под названием «Холодная Бесс» — где-то далеко на Западе. Его водитель снял предохранительный клапан, чтобы выиграть пари на скорость ну паровой котел и взорвался, отправив его к праотцам; но с тех самых пор в недобрый час можно услышать, как «Холодная Бесс» несется в ночи, грохоча колесами незримого дорожного поезда, и ее леденящий душу гудок прорезает погруженную во тьму округу. Нынче этой байкой только детей стращают, чтоб быстрее засыпали. Но когда сами буксировщики упоминают «Холодную Бесс», они всегда имеют в виду смерть. Маргарет, даром что получила образование, с тяжелым предчувствием суеверно перекрестилась. «Холодная Бесс» уже вползала в эту комнату… Все раздражавшие умирающего медные висюльки и лампы вынесли вон из комнаты, сняли блестящую чеканку с камина, набросили простыню на металлические спинки кровати, и капризный больной поуспокоился; но привидения его не оставляли. Маргарет так и чудилось, что они обступили постель и глухо перешептываются. Пятна ледяного света по-прежнему метались на лестнице, а однажды башмаки в руках Маргарет ожили, вырвались из рук и с размаху ударились о стену. Вот тогда-то и послали за священником. Свое понимание происходящего отец Эдварде выразил выбором текста для чтения. Существуют молитвы для изгнания «Шумодела» — полтергейста; но их он пролистнул. Смекалистый священник не сомневался, чьи это происки, и потому решил совершать обряд изгнания нечистой силы. Но он ошибается, говорила себе Маргарет, ошибается… И безмолвно плакала… — А потому я заклинаю тебя, draco neguissime, именем непорочного агнца, который попирает змея и василиска, выйти прочь из сего человека… выйти прочь из храмины тела, принадлежащего Святой Церкви… Голос зазвучал приглушенней — Маргарет брали в плен новые видения. Обливаясь потом, она противилась возврату кошмара, но, как всегда случается в подобных снах, своим сопротивлением только приблизила именно то, чего пуще всего страшилась увидеть. Она спрашивала себя, а не объяснялись ли все эти постукивания, шумы, призраки… да, да, тут не обошлось без Древних Духов… за всей этой чертовщиной, возможно, стоят и они, Древние… Могут они вот прямо сейчас, под носом у священника, выхватить ее из этого мира? Неужто осмелятся? Она бессильно застонала. Да, есть народ пустоши, эльфы, и некогда они владели секретом колдовского могущества.