Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Чернявый предатель Лайота с войском выступил из Бухареста и догоняет хозяина. Может быть, мунтянские полки уже добрались до турецкого стана.

Скромный скутельник, — подумал Войку, — ведал все, что творилось вокруг. Знал ли так положение дел в эти дни безвестия и смуты сам господарь? Откуда у этого такие сведения? В родном Белгороде до Чербула дошел слух, будто этот человек, по всей видимости, бывалый рубака, знался с шайками лотров, скрывавшихся в припортовых слободах, с морскими разбойниками, захаживавшими в гавань под личиной мирных торговых мореходов. Кем был он на самом деле, что привело его сюда?

Пошли между тем новые дебри — глухие, темные. От лесной чащи, несмотря на сухую весну, веяло сыростью. Оживление на древнем шляхе из Сучавы к Семиградью не уменьшалось. Бояре и купцы-богатеи вывозили семьи и добро. Скрипели колесами тяжелые и добротные, сколоченные из плотных дубовых досок, возы; под толстыми полостями из бычьих шкур, перетянутые ременными канатами, тряслись огромные тюки. Поравнявшись с таким обозом, особенно большим и, по-видимому, богатым, охраняемым многочисленным отрядом воинов, в которых нетрудно было угадать немцев и мадьяр, Войку, обернувшись, заметил, как хищно сверкнули из-под густых бровей глаза скутельника Иона. Кто же скрывался под этим именем, и что сулила им эта встреча? Негласно избранный воеводой маленькой четы, торопящийся к полю боя, Войку должен был упредить любые неожиданности, грозящие задержать ее в пути.

К середине дня в сплошной стене кодр открылась светлая ниша уютной поляны. Сделали попас. Клаус и Переш развели костерок, достали из вьюков хлеб и мясо, мех с вином. Скатертью послужила густая, душистая трава. Появились и кубки; Варош нацедил в них вина. Скутельник, не случайно, по-видимому, устроившись рядом с молодым капитаном, вынул из-за пазухи серебряный кубок дивной работы и протянул его Войку.

— Испей, витязь, из моего, — с дружелюбной улыбкой промолвил Ион. — И черная кость понимает красоту…

Войку принял сосуд, поднял его на уровень глаз. Под узорной кромкой, искусно и мелко вычеканенные, будто диковинные письмена, среди волнистых водорослей вились странные рыбы, тупорылые дельфины, нагие гибкие тела купальщиц. Войку поднес кубок к губам; изнутри на него дохнул, согревая душу, холодный жар позолоты, такой густой и яркой, что, казалось, в ее глубине во много раз вкуснее и гуще сделалось белое вино.

— Держу его более для воды, — пояснил скутельник. — каждый раз кажется, будто пью не ее, а чистое золото. Сама вода из него, наверно, и чище, и полезнее, и словно чище от нее становишься сам.

Благодарно кивнув, Войку вернул прекрасный кубок владельцу. «У кого он его добыл, — невольно подумал при этом витязь, — какой ценой?»

Боярин Тимуш, как старший среди путников, разломил каравай; все принялись за еду. Господа и слуги, оруженосцы и рыцари — все сидели вместе, по воинскому обычаю земли, на которую вступили, с аппетитом уничтожая припасенную на дорогу снедь.

— Вижу, витязь, ты меня признал, — улучив минуту, шепнул скутельник Чербулу. — Только прошу: об этом пока — ни слова никому.

Остаток дня проскакали молча: новости, доставленные нежданным спутником, заставляли торопиться. Чем ближе была Сучава, тем меньше попадалось навстречу беглецов. И вот уже на дороге — ни воза, ни телеги, только редкие разъезды княжеских чет. Отряд Чербула пропускали без задержек — охранная грамота за подписью светлейшего воеводы Батория, предусмотрительно врученная ему полковником Германном, неизменно рассматривалась с почтением.

Ночевали у скромной, почерневшей от времени часовни у шляха. Чербул с интересом следил за тем, как при свете привального костра в общем кругу дружных спутников проявляются зачатки все более тесной дружбы между мужами разного возраста, различного роду-племени, воспитания и вкусов. Молдаванин Переш, как и прежде, тянулся к немцу Клаусу. Фанци, испытанный боевой товарищ, предпочитал всем прочим самого Войку. Что касается генуэзца, Ренцо деи Сальвиатти с сыновним почтением, с восхищением даже взирал на грузного и могучего, шумного и добродушного боярина княжьего рода Тимуша, по прозвищу Меченый. Боярина, впрочем, чтили все, с кем ни приходилось встречаться этому седовласому, веселому нравом великану.

— Судьба была милостива ко мне, господа, — со смехом, размахивая полуобглоданной кабаньей ногой, доставшейся ему на ужин, объявил Тимуш, когда речь зашла о том, как встретят их на родине земляки, а может — и родичи разной степени. — Где другие оставляли головы, мне удалось отделаться лишь малой частью моей персоны. — Боярин небрежно коснулся места, в котором основание его крупного, хищного носа утопало в пышных зарослях тронутых сединой усов. — К чему же ей поворачиваться ко мне спиной теперь?

Войку был понятен этот жест. В смутное время ненадолго занявший престол господарь или только претендент на княжий венец, захватив другого, имевшего хотя бы малые права наследовать власть в стране, немедленно казнил возможного соперника. Но был и другой, менее жестокий способ обезопасить себя от конкурента. В Земле Молдавской издавна утвердился обычай: муж с изъяном, с каким-либо видимым телесным недостатком или уродством не мог взойти на престол, какие не имел бы на то права. И некоторые из многих претендентов, объявлявшихся и исчезавших в борьбе за верховную власть в течение двадцати лет, предшествовавших княжению Штефана-воеводы, с наименее опасными родственниками разделывались по тем временам человеколюбиво: приказывали вырезать узнику малую часть основания носа, в перегородке между ноздрями. После этого конкурента отпускали, как правило, не все четыре стороны.

— Мне повезло, сыны мои, очень повезло, — со смехом продолжал боярин. — Ведь род мой — еще от Мушата да от Юги-воеводы, княжившего только год и все-таки успевшего заложить Четатя Албэ, да к тому же, говорят, прижившего с десяток сыновей с девицами и кукоанами различных сословий, от вельможных до простолюдинок. Бог ему в том судья. Да что там Юга, с самим ляшским крулевским домом, святым рыцарем Владиславом в родстве наша семья. Быть господарем мне никогда не хотелось, и я им, как видите, не стал. Зато свет повидал вдоволь, жизнь изведал и испробовал под всеми приправами, какие на свете только есть.

— Ведь ваша милость училась в Италии, в самой Падуе, в тамошнем славном университете, — заметил Фанци.

— Да недоучилась моя милость! — махнул рукой Тимуш. — К чему мне это, подумал я тогда, заучивать все слова, которые говорили и писали другие люди, будь то сам Аристотель или Сократ? Только дурак делает себе разум из чужих слов; неужто мне тоже дано до этого докатиться? И ушел из Падуи, чтобы делом заняться — воевать. С татарами бился в Диком поле, с немцами на рубежах Литвы, с османами на островах Средиземного моря, со всякими панами в поединках рубился, стрелялся, резался. И, как видите, жив-здоров. И книги читал, какие душа хотела, не те, что подсовывают школярской братии монахи и магистры. И женщин любил. И все это дало мне маленькое увечье, которое не сразу и заметишь со стороны, да смешное прозвище — Тимуш Меченый. Клянусь кодрами, мне еще несказанно повезло!