Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— С вашими словами можно согласиться.

— Вот видишь. А тебе невдомек, что околачиваться мы тут не собираемся. Потому что, если б мы с тобой засиделись, то не только бы позеленели от скуки, как ты говоришь, а нас вообще пришлось бы тогда палкой гнать отсюда. Вот наведается завтра Тихон Заруба, и мы подадимся с тобой к людям. Это раз.

— Вот хорошо!

— А во-вторых, пройдет несколько дней, и заявится твой Падудик, никуда он не денется, можете тогда любоваться друг дружкой.

— Да что вы, товарищ секретарь, разве я об этом? Да я просто так… ну, немного грустно стало. Все люди при деле, а я…

— Ладно уж… я да я… И больше мне котелков не портить, сорок не пугать. Одним словом, дисциплина, и носа не вешать.

— Есть, товарищ секретарь, дисциплина!

Утром они вместе с Тихоном Зарубой выбрались с острова на гать, по которой раньше ездили на машине. Василий Иванович хотел пробраться в совхоз, выросший на окраине осушенных болот, в котором он бывал не раз за последние годы. Приезжал поглядеть на богатые урожаи пшеницы, конопли, кок-сагыза, на хорошо налаженное хозяйство, напоминавшее скорее промышленное предприятие, чем обычное хозяйство.

Василий Иванович хорошо помнил, что на месте этого богатого совхоза не так давно было непролазное болото, куда весной и осенью нельзя было проникнуть. И вот во второй половине двадцатых годов среди зарослей лозняка на трясине, на гнилых речушках появились новые землечерпалки. Пришли сотни и тысячи землекопов. Углублялись, выравнивались извилистые ленивые речушки, голубыми лентами протянулись магистральные каналы, коллекторы, прокладывались дренажные линии, строились дороги, мосты, шлюзы. Народ перешел в решительное наступление на болотную глухомань, и это наступление вела партия большевиков. Сам Василий Иванович положил здесь немало сил; он был в течение двух лет парторгом мелиоративного строительства. И когда на осушенных делянках загудели скромные путиловцы — первые советские тракторы, — Василия Ивановича послали на другую работу. Не без сожаления расставался он тогда со всем коллективом, со своими товарищами, среди которых самым близким был начальник одного участка Лявон Маркович Светлик.

Светлик так увлекся своим участком, что когда закончилась осушка, он остался на нем строить новый совхоз. Был он человеком упорным, непоседливым и очень неспокойным. Доставлял много хлопот некоторым руководителям, любившим пожить без лишних забот. Нагонял страх на плановиков своими многочисленными замыслами и проектами. И порой ему приходилось выдерживать форменные бои с бывшими чиновниками-прищеповцами, которые окрестили Светлика полесским Маниловым, карьеристом-фантазером. Все это, разумеется, давно миновало. Партия быстро осушила прищеповские болота в земельных органах, где в былое время тонула любая инициатива, любое ценное предложение. В совхоз на бывшем болоте приезжали со всех концов республики поучиться, как надо вести хозяйство на осушенных землях, как воевать с болотами.

Дружба Василия Ивановича с Светликом имела и другие корни, еще более давние. Когда-то Светлик был рабочим на лесопильне в том же городке, где Василий Иванович начал свою трудовую жизнь на железной дороге. Еще тогда, живя в одном доме, они подружились, почти одновременно вступили в партию. Характеры были у них несхожи. Светлик — живой, подвижной, любитель поговорить, поспорить. Соколов — более сдержанный, спокойный, без особой надобности не любил вступать в разговор. А если уж напустится на кого-нибудь, тому не поздоровится: в гневе горяч был Василий Иванович.

Вышло так, что в те годы Василий Иванович породнился со Светликом, женившись на его сестре. Старая дружба не забывалась, и Василий Иванович всегда охотно наведывался в совхоз, если проезжал где-нибудь поблизости. А во время отдыха специально заезжал, чтобы с двустволкой на спине побродить со Светликом по болотным зарослям, по дремучим лесам, которые приютились среди болот на песчаных островах и взгорьях.

Василий Иванович шел по гати, предаваясь воспоминаниям. По обе стороны тянулась зеленая равнина, вдали терявшаяся в тумане. Вдруг его внимание приковало необычайное зрелище: большой клин пшеницы, тянувшийся на целый километр, был покрыт водой. Стройные, словно камыш, стебли набрякли водой, потемнели. Кое-где целые полосы пшеницы, отяжеленные крупными колосьями, полегли, прикрыли водную гладь. Все это огромное поле напоминало дикие заросли камыша, некогда стоявшего здесь стеной и служившего уютным пристанищем болотной птице. И с этого поля в нескольких местах поднялись стремительные стайки уток, мягко просвистели крыльями в воздухе, скрылись в направлении синеющей на далеком горизонте кромки леса, словно нависшей над туманом.

Заметив грустный взгляд Василия Ивановича, Тихон заговорил, словно оправдываясь:

— Для кого стараться? Для немца? Вот и решили затопить.

Люди молча двинулись дальше.

Из-за высоких зарослей ивняка несло гарью. Когда вышли на перекресток, заметили над дорогой синеватые полосы дыма, сквозь которые пробивалось несильное и неяркое при свете солнца пламя. Горел мост через речку. Была она не особенно широкая и неглубокая, но мост тянулся на добрую сотню метров: очевидно, весной она широко разливалась.

Из густых прибрежных зарослей Тихон вытянул лодку, и вскоре путники скрылись за стеной камыша, наступавшего с обеих сторон на сонную речку. Порой камыши расступались, открывая многочисленные рукава, широкие заливы. Утиные выводки с перепугу бросались в прибрежную осоку, ныряли в черную глубь реки, казавшейся бездонной. Еле колыхались на встревоженной речной глади белые, студеные лилии, поблескивали на солнце восковые лепестки желтых кувшинок. И над всем этим водным царством реяли, стремительно сновали синие, зеленые стрекозы да стоял густой, словно настоенный, комариный звон. Порой раздавался звонкий всплеск. Широкие круги расходились по зеркальной поверхности реки. Рассыпаясь радужными брызгами, вылетали из глубины серебряные блестки. Это неугомонная щука бросалась на разную рыбью мелюзгу, выплывавшую погреться на солнышке.

Вскоре к берегам речки подступили низкорослые суковатые сосны. Тихон повернул лодку в широкую канаву, прорезавшую покрытый кочками торфяник. Сосны попадались чаще и перешли в густой сосновый бор.

— Отсюда удобнее пешком, — сказал Тихон и потащил лодку в заросли орешника, густо разросшегося по всему берегу.

Они собирались перейти лесную просеку, когда Тихон, шедший впереди, взмахом руки остановил их. Вблизи слышны были голоса людей, приглушенный конский топот. Соколов и его спутники притаились под сенью листвы, насторожились. По просеке напрямик ехала группа всадников. Кони шли медленно… Ехавшие позади верховые о чем-то спорили; передние не то пели, не то пробовали петь, — мелодия песни внезапно обрывалась, начиналась новая. Трудно было разобрать отдельные слова песни, — ехавшие пели вразброд, заглушали друг друга, путали мотивы. По всему видно было, что это пьяная ватага.

— Я тебе покажу, говорю, как нам указывать! — выкрикнул кто-то позади.

— Ну?

— Вот тебе и ну… Мы сами, говорю, начальники и сами знаем, что нам делать.

— Ну?

— А он задержать хотел… У меня, говорит, с бандитами один разговор.

— Это он на тебя так? И ты не дал ему?

— Гм… дал… Попробовал бы ты дать, когда у них пулемет. Еле ноги унес, такая, брат, выпала прогулка.

Передний всадник был в обмундировании красноармейского командира. Он еле держался на седле и явно клевал носом.

— Новую давай! — вдруг спохватился он и вновь, продолжая клевать носом, коротко приказывал: — Отставить!

Деревянная коробка маузера болталась у него на боку, сползала, била — по ноге. Тогда он спросонья раскрывал глаза, недоумевающе озирался вокруг:

— Кто тут мешает?

Заметив маузер, закидывал его за спину. Конь пугался, шарахался в сторону, — видно, он еще не привык к седлу. Весь он был в мыле и, тяжело сопя, еле переставлял ноги.

— Пошел, пошел, стоялый, а то сменяю, волчье мясо!

Всадник пытался ударить коня меж ушей, тот мотал головой и, испуганно прядая ушами, переходил на легкую рысь.

— Вот это я понимаю, держи такой аллюр.

Но тут же хватался за поводья, осаживал коня:

— Тише ты, шкура, растрясешь все кишки…

И, оглянувшись, рычал осипшим басом:

— Чего приумолкла, кавалерия? Даешь боевую!

«Кавалерия» подтягивалась и — кто в лес, кто по дрова — несла такую околесицу, что притороченная к седлу заднего всадника пленная овечка начинала громко блеять.

До чего уж был мрачен Василий Иванович, увидевший эту необычайную кавалькаду, но и тот не выдержал, улыбнулся:

— Что за люди?

— Кавалерия от инфантерии, а по всему видать — босота, — отрубил Дудик и мастерски подбросил носком сапога подвернувшийся под ногу мухомор. — Разрешите, Василий Иванович, так я эту кавалерию если не в плен возьму, то во всяком случае так попугаю, что она и уши овечьи растеряет.