Горение (полностью) - Юлиан Семенов

- Милый вы мой, да разве народу нужен наш кабарет? Балаган...

- Нам очень нужно ваше искусство, товарищ Микульска.

- Какой вы смешной... Вас зовут Ян?

- Да.

- Вы правда сапожник?

- Да. Правда.

- И помогаете революционерам?

Ян повторил упрямо, чувствуя какую-то досадную неловкость:

- Вам надо немедленно уехать, това... пани Микульска... Если у вас есть трудности с покупкой билета, скажите - мы поможем вам.

- Я никуда не собираюсь ехать, милый Ян... Что встали? Сядьте. Где, кстати, ваш товарищ - такой высокий, худой, с зелеными глазами?

- Вы меня простите, но даже если б я знал, о ком вы говорите, я все равно не имею права имя его открыть.

- Почему?

- Вы себя не чувствуете затравленным зверем? А ведь за нами каждый момент охотятся...

- Да будет вам, Ян! Манифест опубликован, амнистия прошла...

- Вы извините, пани Микульска, я пойду... О разговоре нашем говорить никому не надо. Если я вам потребуюсь для помощи - чемоданы упаковать, багаж куда доставить, фурмана [извозчик] пригнать, - это я с удовольствием, я к вам вечером в пять часов на улице подойду, на Маршалковской, вы ж там домой ходите, у дома шесть, где проходной двор... Запомнили?

- Как интересно, - снова улыбнулась Микульска. - Конечно, запомнила... Милый Ян, как мне повидать вашего зеленоглазого, высокого коллегу, который представляется литератором?

Ян поднялся: - До свидания, пани Микульска... До вечера, хорошо?] 18

Ероховский появился, когда репетиция шла уже к концу. Режиссер Ежи Уфмайер ссорился с художником паном Станиславом, молодым человеком, бритым наголо, - в разговоре он часто высовывал язык, словно бы охлаждая его.

- Актеры пугаются ваших декораций, пан Стась! - кричал Уфмайер.

- Что же страшного в моих декорациях, пан Ежи? - художник снова высунул розовый язык, тонкий и стремительный, как жало. о

- Все страшно! - воскликнул Уфмайер. - Что вы мне натащили? Фотографии голодных, нищих и бритых каторжников! Зачем?! На фоне этого б е с п р о с в е т ь я прикажете развлекательную программу играть?! Я и так с текстами пана Леопольда харкаю кровью в цензурном комитете.

- Что же мне, на текст и пантомиму пана Леопольда, в которых рассказывается о царстве д у р н я, рисовать задники, на коих растреллиевские дворцы изображены?! - Художник озлился и поэтому начал хитрить. - Вы же не можете сказать, пан Ежи, что пустячок пана Леопольда про дурня относится к нам, к империи?

- П у с т я ч о к?! - режиссер решил столкнуть лбами художника с драматургом. - Вы говорите о работе пана Ероховского как о безделице?! Его язык, образы, его талант, его...

- Да будет, Ежи, - поморщился Ероховский. - Язык, образы... Милый Станислав, задача артистов заключается в том, дабы помочь людям проскрипеть трудный возраст: от двадцати до пятидесяти - без особой крови, без голода, чумы и слишком жестокой инквизиции. После пятидесяти человеки не опасны - они боязливо готовятся к смерти... А впрочем, Стась, - как всегда, неожиданно повернул Ероховский, - скандал угоден успеху, валяйте.

- Какому? - не сдержавшись, открылся Уфмайер.

- Да уж не коммерческому! - Станислав ударил слишком открыто, а потому не больно. Леопольд рассмеялся:

- После успеха, который выпадает на долю гонимых, то есть успеха ш у ш у к а ю щ е г о с я, наступает успех коммерческий, который так нужен пану Ежи, чтобы и вам содержание, кстати говоря, выплачивать...

- Увеличенное вдвое! - крикнул Уфмайер. - Я заработанные деньги в банк не таскаю! Я сразу же поднимаю ставки актерам! И вам, Стась, вам!

- Тогда я скажу вам вот что, пан Ежи, - откашлялся Станислав и снова высунул язык, - я тогда скажу вам, что ухожу из труппы.

- Бросьте, - зевнул Ероховский. - Никуда вы не уйдете, дорогой Врубель, ибо некуда вам уходить. Замените три-четыре фотографии для задника, всего три-четыре...

- На что? Вы думаете, что все живописцы с детства прихлопнуты лопатой по темечку?! Мы всё понимаем, пан Леопольд, абсолютно всё! Вы ведь пишете про то, какой нам манифест пожаловали и какая у нас с в о б о д а, разве нет?!

- Но я это делаю д в у с м ы с л е н н о, Стась, милый вы мой, я позволяю толковать себя по-разному! А вы хотите это мое двоетолкование пришпилить гвоздем к стене: городовые бьют студентов! Крестьяне мрут с голода! А может, я имел в виду, что студенты бьют городовых, а те лишь защищаются? А хлоп дохнет, оттого, что ленив и туп, сам виновен? Так можно толковать? Можно. В этом и есть суть искусства. Вот вы и поищите, поищите, - посоветовал Ероховский и пошел к Микульской.

Стефания кипятила кофе на спиртовке. Аромат был воистину бразильский, она к каленым зернам добавляла немного зеленых, жирных, они-то и давали запах зноя, жирной листвы на берегу океана.

Выслушав Стефу, драматург перевернул маленькую чашку с густой жижей и поставил на блюдце.

- Даже и не гадая, могу сказать, кохана, что дело пахнет керосином. Надо предложение сапожника принимать... Как его зовут, говорите?

- Ян Бах.

- Что значит революционный момент в стране! Сапожник Бах! Если б к тому еще нашелся полотер Мицкевич, а?! И трубочист Бальзак! Надо бежать, Стефа, обязательно примите их предложение... Во-первых, всякое приключение угодно артисту, оно наполняет его новым содержанием, особые переживания, острота впечатлений... Во-вторых, мне сдается, что это - путь к встрече с зеленоглазым рыцарем, вы ж его во сне видите...

- А неустойка? Уфмайер разорится, мне жаль старика.

- Жаль? Вообще жалость - прекрасное качество. Правда, где-то она рядом с бессилием, рядом с невозможностью помочь. Чтобы помочь двум, надо уметь обидеть одного.

- А весь мир и слеза младенца?

- Так то Достоевский, его видения мучили: проиграешься дотла, на чернила денег нет - не то увидишь.

Ероховский чашечку поднял, впился глазами в зловещий, уродливой формы рисунок кофейной жижи.

- Что? - спросила Стефа.

Ероховский чашку не показал, долил себе кофе, выпил залпом:

- Неужели вы этой ерундистике верите?

Закурил, расслабился в неудобном, слишком низком кресле, ноги сплел:

- Стефа, а к батюшке нельзя податься? Поверьте, кохана, в жизни бывают такие минуты, когда надобно отсидеться. Я, знаете ли, норовлю вовремя отойти, руками-то махать не всегда резонно. Если мы высшему смыслу подчинены, так нечего ерепениться.

- Почему вы думаете, что все это идет от моего рыцаря? Ероховский посмотрел лениво на спиртовку. Стефания зажгла ее, добавила в кофейник зерен.

- Покрепче?

- Покрепче... Вы вправду увлечены им?

- Да.

- Он вас просил о чем-нибудь?

- Да.

- И вы его просьбу выполнили?

- Конечно.

- Почему "конечно"?

- Так...

- Это не ответ.

- Наверное. Вы ж его не видели, не можете судить о нем... Да и не просьба это была, это было совсем иное...

- Не понимаю.

- Я была более заинтересована выполнить то, о чем он мне поведал.

- Я не умею быть навязчивым, Стефа.

- За это я вас люблю, милый.

- Видимо, ему-то и грозит беда, коли вас хотят спрятать...

Стефания резко обернулась к Ероховскому:

- Отчего вы так думаете?

- Оттого, что - по размышлении здравом и после анализа слов этого сапожника Моцарта - следить за вами стали именно после того, как вы повидались с незнакомцем и выполнили просьбу, в которой заинтересованы были вы, а не он... И охотятся не за вами - за ним, и вы - маяк в этой охоте.

Позвонив к Попову, Ероховский сказал:

- Я уговорил нашу подругу поехать отдохнуть, Игорь Васильевич... Сегодня и отправится... Так что с вас - заступничество в цензурном комитете, к пану Уфмайеру снова цепляются, меня за острословие бранят.

Попов поколыхался в холодном смехе, ответил:

- Слово не бомба, поможем, Леопольд Адамович, не тревожьтесь. Подруга наша имя так и не открыла?

- И не откроет, Игорь Васильевич, поверьте, я в этом чувствую острей, я ж людишек п р и д у м ы в а ю, из небытия вызываю... Пусть только мой спектакль поначалу-то запретят, Игорь Васильевич, пусть скандалез начнется, пусть п р и в л е ч е т...

- Увидимся - поговорим, Леопольд Адамович, не ровен час - какая барышня на станции вашими словами любопытствует.

Ян Бах встретил Стефанию именно там, где и ждал ее, - на Маршалковской ровно в пять. Она несла тяжелый маленький чемоданчик - ей только что передал в гримуборной человек, сказал, что надобно спрятать, пока не придут т о в а р и щ и.

Стефания ответила, что, видимо, сегодня уедет. Человек кивнул, сказал, что ему это известно, поэтому и пришел с просьбою от и з в е с т н о г о ей лица.

Арестовали Баха и Стефу на вокзале, билет он взял ей до границы, с той стороны должны были ждать товарищи, предупрежденные в Кракове. 19

Ленин сидел в душной толпе, однако выступления записывал, пристроив блокнотик на коленях, - он умел обживать даже самое малое пространство, и ему не мешало то, что какой-то молодой парень, судя по рукам - рабочий, то и дело наваливался на него литым плечом, аплодируя ораторам, которые были особенно з а ж и г а т е л ь н ы.