Сержант милиции. Обрывистые берега - Иван Георгиевич Лазутин

Валерия в губы. Хозяйка дачи, почти глухая старушка с омерзительным лицом в бородавках, водку пила наравне со всеми. «Ничего бы этого не было, если бы не потерял ключи от квартиры. È где я их мог потерять?.. Неужели в Смоленске, когда красил ограду?.. — Мысли, одна мрачнее другой, лезли в голову Валерия. — А потом, что это за чемодан, который мне передали, когда они все трое вышли из–под арки двора? Он такой тяжелый… Не легче был чемодан и у Рыжего. Он аж сгибался под ним. È потом, зачем таксист несколько раз оглядывался назад и пристально смотрел то на меня, то на Рыжего? Так люди смотрят лишь тогда, когда хотят запомнить человека. Почему они так спешили в Софрино?.. На счетчике, когда Рыжий расплачивался, было двадцать три рубля, а Рыжий заплатил три новенькие десятирублевые бумажки и не взял сдачи. С чемоданами что–то нечисто… И зачем я, когда приехал с Белорусского вокзала, пошел ночевать к Рыжему? Лучше бы провел ночь на вокзале или у кого–нибудь из ребят».

Валерий не слышал, как сзади к нему подошел дворник и положил на его плечо руку. Он испуганно вздрогнул и поднялся со скамьи.

— Это вы, дядя Сеня?!

— Кому же, как не мне, полуночничать? А ты хорош, хоро–о–ош гусь… Хоть бы мать пожалел.

— А что я ей сделал плохого, дядя Сеня?

— Задурил… Окончательно задурил. Али мать хочешь и могилу вогнать?

— Мать?.. В могилу?.. — По лицу Валерия скользнула горькая усмешка. — Я теперь не верю ни в какие могилы. Все покойники в них перепутались. Да, да, дядя Сеня, перепутались. Они, покойники, смеются над нами, потому что живем и умеем красиво лгать. Слышал такую песенку:

…А на кладбище

Все спокойненько,

А на кладбище

Все спокойненько…

— Тебя что, за руку домой отвести или позвать участкового, чтобы в вытрезвитель отправить? — в сердцах сказал дворник. — Домой!.. Сейчас же домой!..

— Домой? — Широко, как в крайнем удивлении. Валерий раскрыл глаза и смотрел на дворника так, словно тот сказал несусветную чушь. — Что значит домой?.. Ах, домой?!. — È нервно, словно в истерике, рассмеялся. Потом, будто вспомнив что–то очень важное и значительное, скалясь все в той же болезненной и желчной улыбке, проговорил: — А такую песенку слышали, дядя Сеня? Ее поют маленьким детям, — Дирижируя сам себе, Валерий тихо и вкрадчиво запел:

…Динь–бом, динь–бом,

У котенка был свой дом,

У собаки конура…

Неожиданно оборвав пение, Валерий посмотрел туда, где было освещенным одно окно.

— У меня тоже, дядя Сеня, был свой дом, но его похоронили на смоленском кладбище,

— Уж не жар ли у тебя, парень? — Дворник поднес ко лбу Валерия шершавую ладонь. — Или, чего доброго, уж не рехнулся ли ты в Бресте? Кому говорят — сейчас же домой!.. Или милиционера кликну! А то и сам отведу! Я с тобой еще совладаю!

— Дядя Сеня, присядьте на минутку, я хочу с вами поговорить. А то у меня на душе такой тарарам, что… — Валерий расслабленно махнул рукой и опустился на скамью. — Ну, присядьте же, дядя Сеня.

Сел и дворник, все еще не понимая, что творится с парнем, которого он всегда считал примерным и воспитанным.

— Ну что ж, давай поговорим, если у тебя наболело.

— Дядя Сеня, у вас был отец? — еле слышно и как–то болезненно, словно сам этот вопрос причинял ему физические страдания, спросил Валерий.

— Отец?.. — Дворник хмыкнул и расправил усы. — А как же? Не ветром же я нагулян? Даже у воробья, у крохотного мышонка и то есть отец.

— А у вашего отца тоже был отец? — все тем же тоном безысходной горечи спросил Валерий.

Дворник сердито крякнул и, считая, что его мальчишка разыгрывает, сказал с ухмылкой:

— Нет, моего отца вытесали из ребра Адама.

— А у вас, дядя Сеня, есть дети?

— Есть, и хорошие дети. Своими детями горжусь. Все, почитай, в люди вышли.

— Это хорошо, что все в люди вышли, — задумчиво произнес Валерий. — Они вас знают?

— Нет, паря, у тебя сегодня что–то с головой не того. Не водку тебе нужно пить, а томатный сок и козье молоко. Говорят, мозги прочищает.

— Представляете, дядя Сеня, а мне нравится состояние опьянения. — Валерий вскинул голову, и лицо его застыло в оскале болезненной гримасы.

— В последний раз спрашиваю: пойдешь домой или нет?! Уже первый час ночи. Мать за эти два дня обзвонила все морги и больницы!

— Вот когда она дозвонится до планеты Венера, тогда я поверю, что у меня не было отца и что я вытесан из ребра Адама. — Слова слетали с губ Валерия как обрезки жести.

— Ну что ж, придется принимать меры. Волоком я тебя домой не потащу.

Когда дворник скрылся в подъезде, где жил Валерий, из–под арки дома показалась Эльвира. Увидев Валерия, сидящего на лавочке в скверике, она кинулась к нему и принялась трясти его за плечи.

— Валерий!.. Это так жестоко!.. Что ты терзаешь мать и себя?!. Хотя бы меня пожалел! Почему ты бросил меня одну в Смоленске, да еще на кладбище?..

Валерий грубо отстранил от себя Эльвиру и процедил с раздражением:

— Почему ты как тень преследуешь меня?! Я не так уж жалок, чтобы меня жалели!

— Дурачок ты, опомнись! Я люблю тебя! Понимаешь, люблю!.. Ты думаешь, тебе труднее, чем мне?! После Смоленска, где я самовольно отстала от группы, я не сплю уже две ночи! Умоляю тебя, пойдем домой. Твоя мама с ума сходит, вчера два раза вызывали «неотложку».

Валерия знобило как в лихорадке, глаза его горели нездоровым блеском вскипающего в душе исступления. Окинув взглядом затемненные окна дома, он как вызов, брошенный судьбе, крикнул в пространство гулкого двора:

— Люди нашего двора!.. Вы меня слышите?! Когда назавтра проснетесь — зайдите в сорок вторую квартиру нашего дома и пожалейте мою мать!..

— Что ты делаешь, безумец?! Ты хочешь опозорить себя и мать!.. — Эльвира что есть силы трясла Валерия за плечи. А он, словно ее не было рядом с ним, бросал в тихий уснувший дворик слова отчаяния и боли:

— Пожалейте ее, пожалуйста!.. Жалость не унижает слабых и бедных. Она унижает только сильных. Это сказал сам Горький. Так нас учили в школе. Пожалуйста, пожалейте мою маму!..