Вся Агата Кристи в трех томах. Том 3 - Агата Кристи

помпезное шоу», «Во второй части, пожалуй, были занятные эффекты — я имею в виду технические. Первая часть, «Камни», — нечто вроде искупления. Говорят, старина Левин вне себя от восторга. Ничего подобного еще не бывало», «В этой музыке есть нечто роковое, ты не находишь?», «Большевистские идеи, я думаю. Шумовой оркестр — так это у них, кажется, называется?»

Это молодые мужчины — более интеллигентные, чем женщины, и менее предубежденные, чем критики.

«Это не приживется. Трюк, ничего больше. Хотя как сказать… чувствуется что-то от кубизма», «Левин — пройдоха», «Вкладывает деньги не жалея — и всегда возвращает с лихвой». «Сколько стоит?..» Голоса падают до шепота — как всегда, когда речь заходит о денежных суммах.

Это представители его собственной расы. Себастьян Левин улыбнулся.

Раздался звонок, толпа заколыхалась и не спеша двинулась на свои места.

Наступило ожидание, наполненное говором и смехом; свет затрепетал и стал гаснуть. Дирижер прошел на свое место. Перед ним был оркестр в шесть раз больше любого из оркестров Ковент-Гардена[758], к тому же совершенно необычного состава.

Сверкали металлом странные инструменты, похожие на уродливых чудовищ; в углу мерцал непривычный в данной обстановке хрусталь. Дирижерская палочка взлетела, потом упала, и тут же раздались гулкие ритмичные удары, будто били молотом по наковальне. Иногда звук очередного удара исчезал, пропадал совсем… а затем внезапно обнаруживался и втискивался без очереди, расталкивая другие.

Занавес поднялся…

В глубине ложи второго яруса стоял Себастьян Левин и смотрел.

Это нельзя было назвать оперой в ее обычном понимании. Не было ни сюжета, ни персонажей. Скорее это был грандиозный русский балет. В нем были захватывающие эффекты — необычные, причудливые световые эффекты, изобретение самого Левина. Уже долгое время каждое его шоу становилось сенсацией, абсолютно новым словом в театральном искусстве. В этом же спектакле он выступал не только как продюсер, но и как художник и вложил в него всю силу своего воображения и опыта.

Пролог — «Каменный век» — показывал детство Человека.

Теперь же — квинтэссенция спектакля — на сцене было царство машин, фантастичное, почти ужасающее. Силовые подстанции, механизмы, фабричные трубы, краны — все это переходило одно в другое. И люди — целые армии людей в шаблонной одежде — пятнистой, будто нарочно испачканной, с кубическими головами, как у роботов, марширующих один за другим.

Музыка нарастала, вихрилась — новые инструменты необычной формы вопили низкими звучными голосами, а поверх них порхали высокие ноты, словно звон бесчисленных стаканов.

Сцена «Небоскребы» изображала Нью-Йорк — как бы увиденный из окна самолета, облетающего его ранним утром. А странный рваный ритм неведомого ударного инструмента звучал все громче, с нарастающей угрозой. Он проходил сквозь все сцены вплоть до самой кульминации — это было что-то вроде апофеоза стали, когда тысячи людей со стальными лицами слились, сплавились в единого Огромного Коллективного Человека.

Эпилог последовал без перерыва, без зажигания света в зале.

В оркестре звучит только одна группа инструментов — на новом жаргоне ее называют «Стекло».

Звуки рожка.

Занавес растворяется, превращается в туман… туман рассеивается… от неожиданного сверкания хочется зажмуриться.

Лед… ничего, кроме льда… айсберги, глетчеры[759]… сияние.

И на вершине этого великолепия, на самом пике маленькая фигурка — спиной к зрителям, лицом к нестерпимому сиянию, символизирующему восход солнца…

Фигурка человека кажется до смешного ничтожной.

Сияние дошло до яркости вспышки магния. Руки сами потянулись к глазам, под вскрики боли.

Стекло зазвенело — высоким нежным звоном — затем хрустнуло… разбилось… — разбилось буквально — на звенящие осколки.

Упал занавес, и зажегся свет.

Себастьян Левин невозмутимо принимал поздравления и хлопки по плечу.

— На этот раз ты превзошел себя, Левин. Никаких полумер, а?

— Ну, старина, чертовски здорово! Хотя убей меня бог, если я что-то понял.

— Значит, Великан? Это верно, мы живем в век машин.

— О! Мистер Левин, как вы меня напугали, нет слов! Этот ужасный стальной Великан будет мне сниться по ночам.

— Машины как Великан, пожирающий людей? Недалеко от истины, Левин. Пора нам возвращаться к природе. А кто этот Груин? Русский?

— Да, кто такой Груин? Но кем бы он ни был, он гений. Большевики могут похвастаться хотя бы тем, что наконец-то создали одного композитора.

— Скверно, Левин, ты продался большевикам. Коллективный Человек. Музыка тоже коллективная?

— Что ж, Левин, желаю удачи. Не могу сказать, что мне нравится кошачий концерт, который теперь называется музыкой, но шоу хорошее.

Одним из последних подошел старичок, слегка сгорбленный, одно плечо выше другого. Отчетливо разделяя слова, он сказал:

— Может, нальешь мне выпить, Себастьян?

Левин кивнул. Старичок был Карл Боуэрман, самый выдающийся музыкальный критик Лондона. Они прошли в святилище Левина, его кабинет, уселись в кресла, и Левин налил гостю виски с содовой. Вопрошающе взглянул на него. Вердикт этого человека его тревожил.

— Ну?

Минуту-другую Боуэрман не отвечал. Наконец медленно сказал:

— Я старик. Есть вещи, от которых я получаю удовольствие; есть и другие, вроде сегодняшней музыки, которые удовольствия не доставляют. Но в любом случае я могу распознать гений, когда встречаю его. Существует сто шарлатанов, сто ниспровергателей традиций, которые думают, что создают что-то значительное. И только сто первый — творец, человек, смело шагнувший в будущее.

Он помолчал, потом продолжил:

— Да, я распознаю гения, когда его встречаю. Он может мне не нравиться, но я его узнаю. Груин, кто бы он ни был, — гениален. Музыка завтрашнего дня…

Он опять замолчал, и Левин снова ждал, не прерывая паузу.

— Не знаю, удастся ли твоя авантюра или провалится. Скорее всего удастся — но лишь благодаря тебе самому. Ты владеешь искусством заставлять публику принять то, что ты ей даешь. У тебя талант к успеху. Ты окружил Груина загадкой — как я полагаю, это часть твоей кампании в прессе?

Он пронзил Себастьяна взглядом.

— Я не стану вмешиваться в эту кампанию, но скажи мне одно: Груин — англичанин?

— Да. Как вы узнали, Боуэрман?

— В музыке национальность угадывается безошибочно. Да, это русская революционная школа, но… но как я сказал, национальность определяется безошибочно. И до него были пионеры — люди, которые пытались сделать то, что совершил он. У нас есть английская школа музыки[760]: Хольст, Воан-Уильямс, Арнольд Бакс. По всему миру музыканты ринулись к новому идеалу — ищут Абсолют в музыке. Этот человек — прямой наследник того паренька, которого убили на войне, — как его звали? Дейр, Вернон Дейр. Многообещающий был мальчик. — Он вздохнул. — Интересно, Левин, скольких мы потеряли в этой войне?

— Трудно сказать, сэр.

— Не смею подумать. Да, не смею подумать. —