Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– Кунг-фу? – спрашивает Пол.

С непривычки от крепкого табака закружилась голова. Лучше бы мы траву курили, думает он.

– Нет-нет, гангстерские фильмы. Герой с двумя пистолетами идет сквозь огонь и кровь. Иногда мне кажется, что в глубине души я сам такой – обреченный сражаться и побеждать. Дети вырастут – я им эти фильмы покажу, чтоб знали, какой я на самом деле. А то так и будут считать, будто я просто скучный человек, всё про деньги и про компьютеры.

Пол подобострастно кивает.

Вот поэтому я так радуюсь, что у меня сын, вдруг догадывается Джонатан. Девочки в этом ничего не понимают, а мальчик точно поймет рано или поздно.

– Ты знаешь, – говорит Джек, – я подумал: нафиг Хейт-Эшбери, там сейчас одни туристы. Примерно как на тридцать девятом пирсе с морскими котиками или в знаменитых трамваях. Лучше поедем в японский центр, там забавно. А потом попробуем взять «экстази» и сходить куда-нибудь потанцевать. Подходит?

– Вполне, – отвечает Дина и смотрит на профиль Джека: обе руки на руле, глаза устремлены на дорогу, ветер из открытого окна развевает волосы. Интересно, думает она, он смуглый от калифорнийского загара или у него какие-нибудь средиземноморские предки? Или, может, индейцы? Надо спросить – это ведь только в России неприличный вопрос, а в Америке – в самый раз.

Приятно, что они тут гордятся своими предками, – а я в России ни с кем не обсуждаю, что я татарка, хотя слова «спокойной ночи» и «я тебя люблю» дома всегда говорили только по-татарски. Впрочем, праздников никаких не отмечали, халяльной еды не ели – и только однажды, когда в начале девяностых к нам в дверь позвонили свидетели Иеговы, вышла бабушка и сказала: «Уходите! Мы – мусульмане!» – а раньше я об этом и не задумывалась.

– Я люблю Калифорнию, – говорит Джек. – Я думаю, весь этот сайберспейс не случайно здесь завелся. Это – крайняя точка, последняя линия фронтира. Кто такие были переселенцы? Люди, которые бежали от властей в поисках лучшей доли. Сначала – из Англии в Америку, потом – с Восточного побережья на Западное. И вот они уперлись в океан. Все. Дальше некуда расширяться. Некуда девать энергию, некуда бежать. Если бы получилось с космосом – да, это придало бы нам как нации цель и смысл. А так в роли нового фронтира выступает Интернет.

– Забавно, – Дина закуривает еще одну сигарету и выпускает струйку дыма в стремительно проносящийся за окнами пейзаж. – Один мой приятель объяснял мне, что у России была похожая история. В конце XIX века мы уперлись в Афганистан – ну, там были англичане и все такое, – и на этом Российская империя остановилась. И вся энергия, которая уходила на освоение новых земель, оказалась обращена внутрь – что и кончилось революцией и катастрофой. Очевидно, потому что не успели изобрести Интернет.

– Я понимаю, что тебе в это трудно поверить, – говорит Джек, – но ваша революция была дико крутая. Ленин, Троцкий и все такое.

– Это все потому, что мы – максималисты. У нас всегда есть зазор между тем, что есть, и тем, что должно быть где-то там, за недосягаемой гранью – «при коммунизме», «в Божьем царстве», «в древней языческой Руси» или наоборот «в Европе». Или вообще – «в нормальной стране», как говорили в перестройку.

– У нас тоже есть американская мечта, – говорит Джек, – или, по крайней мере, была.

– Это другое, – качает головой Дина, – я не могу объяснить. Мне кажется, весь смысл нашей революции, да и вообще всей нашей истории в том, чтобы жаждать абсолюта, но отвергать небеса. В этом зазоре – между абсолютом и небесами или между реальностью и абсолютом – мы и живем всю жизнь.

Зазор – ключевое слово, понимает Дина. Вот то, что все время присутствует в нашем разговоре. Зазор. Разрыв. Пропасть, которую нельзя заполнить. То, что разделяет нас – меня, русскую, и его, калифорнийца. Хороший парень, но совсем другая жизнь. Университет, хай-тек, опцион, акции, все такое – а я в то самое время работала то продавщицей, то машинисткой, то секретаршей. Уходила от нищего-на-кислоте к богатому-на-кокаине. Объяснялась с его кредиторами, что не знаю, куда он сбежал, и предлагала забрать все, что было, – а не осталось уже ничего. Случайно повезло: Саша пожалел меня, взял переводчицей и прикрыл от наездов. Проработала у него до кризиса, а с нового года в новую контору устроилась, благо меня теперь знали. Зарплата, правда, меньше в два раза, но и цены теперь другие. Вряд ли Джеку все это можно объяснить, как бы он ни смотрел на меня и ни тянулся рукой к моим коленям. Провал. Зазор. Весь день мы танцуем вокруг этого провала – ни обойти, ни перепрыгнуть, ни сделать вид, что его вовсе нет.

– Понять, что абсолют уже здесь, – говорит Джек, – России явно не хватает психоделиков.

– Можешь наладить поставки, – предлагает Дина. – Если прочий стаф у тебя такой же чумовой, как твоя трава, ты как пить дать захватишь рынок быстрей, чем менты тебе почки отобьют.

Они едут по 280-му шоссе – силуэты сан-францисских небоскребов внезапно возникают из-за поворота на фоне светлого вечернего неба, как гигантские погашенные свечи в огромном опустевшем соборе.

– Да я вообще не русская, – говорит Дина, – я из казанских татар.

– Это такой дикий народ с кривыми саблями? – наморщив лоб, спрашивает Джек.

– Да, типа ваших индейцев, – отвечает Дина. – Они пришли на Волгу в XIII веке…

– …и всех там вырезали!

– Ну нет, зачем?

– Изнасиловали?

– Нет, вступили в переговоры.

– Взаимодействовали, то есть?

– Типа того, – соглашается Дина. – Менялись ДНК. Вот так я и получилась.

– Примерно как у нас в Америке, – кивает Джек.

Они гуляют по японскому культурному центру. Японские комиксы Дина смотреть отказалась («мы в России считаем, что комиксы – это для детей!»), зато накупила себе десяток блокнотов с красивой бумагой – решила, что ручной выделки. И вот они гуляют и видят фотобудку, и Дина говорит:

– Смотри-ка, я и не думала, что они у вас есть. В моей юности был фильм, там герои вдвоем снимались в такой будке, на память.

– И чем кончилось дело?

– Мальчика убили, а девочка застрелила убийцу. Он был бандит и ее любовник.

– А у тебя были любовники-бандиты?

Прекрасный вопрос, думает Дина. Вот Дэн – он был бандит? Не платил налогов, деньги кэшем в больших сумках, кокос в зип-пакетах, пистолет в бардачке машины, деловые партнеры с Кавказа и из Солнцево. Разумеется, у меня были любовники-бандиты! Я с ним два года прожила, как-никак!

С другой стороны – какой Дэн бандит? МГУ, Борхес, Серджо Леоне…

– Любовники-бандиты? – повторят Дина. – Нет, что ты! Я бандитов за милю обходила. Хотя это, конечно, было нелегко.

– Почему?

– Ну, их слишком много было. Приходишь в гости к подружке – а у нее дружок с золотой цепью в палец толщиной. Или на встречу одноклассников – а там пара-тройка таких, с бритыми затылками. Чему удивляться – следом за свободой всегда приходят бандиты. Потом начинается хаос, кровавая жатва, как в романах Хэммета. Слишком страшно, чтобы рассказывать всерьез. Все, что можно рассказать, ты и сам знаешь. Это вечные истории, которые никогда не надоедают.

– Например?

– Например? Ну, например, Человек без имени приезжает в город, а там царит коррупция и бандитизм. Три банды и менты делят территорию, крышуют местный бизнес, торгуют наркотиками, контролируют казино и бардаки. Человек без имени нанимается на работу в одну из банд, потом в другую, потом, вероятно, в третью – и вот эти бандиты и эти менты начинают друг друга убивать. А когда его работа сделана, Человек без имени уезжает, увозя с собой немного денег и оставляя за спиной город, где немного меньше бандитов.

– Мне кажется, эта история мне знакома, – говорит Джек, – и даже в нескольких вариантах.

– Это тебе только кажется. Ты знаешь эту историю как добровольный зритель – а местные жители оказываются в ней невольными участниками. И в конце, когда Человек без имени уезжает, у каждого из местных в семье кого-то недостает. И не только потому, что пули иногда попадают в случайных прохожих, а в войне за территорию всегда страдает население. Кроме всего этого, бандиты – они ведь тоже местные. Чьи-то братья или сыновья. А их девушки – чьи-то сестры и дочери. Человек без имени не должен всего этого понимать – у него ведь нет ни имени, ни семьи. Вот это и есть главная история про Россию – там ты все время рискуешь оказаться не зрителем, а эпизодическим персонажем, тем самым, которого убивают на пятой минуте фильма, почти незаметно для сидящих в зале. Да и вся история России – это такой фильм, который вы все смотрите снаружи, а мы проживаем изнутри.

– Если это было так страшно – почему ты не уехала?

– Ну, работы у меня здесь не было, а изображать из себя политического беженца – увольте.