Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам Гёте не публиковал никаких воспоминаний об этой встрече. В «Анналах» он ограничивается краткой записью: «Конгресс в Эрфурте имеет такое огромное значение, а влияние этой эпохи на мое состояние столь велико, что, пожалуй, следовало бы особо изложить события этих нескольких дней»[1372].
Однако до этого дело так и не дошло, и о встрече Гёте с Наполеоном сохранилось лишь два черновых наброска, объединенных Эккерманом в один текст. В частных беседах Гёте тоже поведал немного, интригуя слушателей многозначительными намеками, которые затем передавались из уст в уста. Дошли они и до Карла Фридриха фон Рейнхарда, французского дипломата, имевшего швабские корни, с которым Гёте подружился за год до описываемых событий. 24 ноября он писал Гёте: «Говорят, про Вас император сказал: “Voila un homme!” Я этому верю, ибо он способен это почувствовать и сказать». На что Гёте ответил: «Стало быть, эти удивительные слова императора, которыми он встретил меня, дошли и до Ваших ушей! Из чего Вы можете сделать вывод, что я чистой воды язычник, коль скоро фраза “Ecce homme” применима ко мне в обратном смысле»[1373].
Сложно сказать, была ли эта фраза Наполеона восторженным восклицанием, или же он обронил ее между делом. В пользу последнего предположения свидетельствует запись, сделанная Гёте в неопубликованных записках. Согласно ей, император, жестом приглашая Гёте войти, говорит при этом «vous êtes un homme», что совершенно не обязательно означает восхищение величием поэта. На самом деле на аудиенцию к Наполеону было приглашено несколько человек, и вообще в приемной царил хаос. Наполеон завтракал и одновременно вершил судьбы мира. В кабинете находились также маршалы Дарю и Талейран. По воспоминаниям Гёте, разговор начался с вольтеровского «Магомета», которого Гёте перевел на немецкий язык. Пьеса эта нехороша, считает Наполеон: Вольтер вывел на сцену «покорителя мира», который «сам себя изображает в неприглядном свете». Затем Наполеон перевел разговор на «Вертера» – по словам Гёте, он «изучил его досконально». Император не замедлил подтвердить эту догадку, подробно описав не понравившийся ему пассаж и спросив: «Почему Вы это сделали? Это неестественно». Гёте эта критика со стороны Наполеона не смутила, и он ответил «с довольной улыбкой»: император, безусловно, прав, однако поэту «можно извинить, если он и воспользуется не слишком законным приемом»[1374].
Кое-что об этой части разговора Гёте рассказывал в устных беседах, и, конечно же, всем было интересно узнать, какое именно место в романе критиковал Наполеон. Этой тайны Гёте не выдал. Эккерман пытался разгадать эту загадку, но безуспешно. Вильгельм фон Гумбольдт, которому Гёте, по всей видимости, о чем-то намекнул, в письме к жене пишет, что, вероятно, речь шла о том, что подлинная история не очень убедительно сочеталась с вымыслом. Это скорее соответствует фразе Гёте о «художественном приеме», чем предположение канцлера Мюллера, согласно которому недовольство Наполеона вызвало соединение двух мотивов самоубийства – любовной страсти и задетого профессионального честолюбия. Выражение «художественный прием» относится все же к технической стороне повествования, в частности, когда рассказчик или издатель сообщает о главном герое нечто такое, чего он в принципе не может знать. Такие места в «Вертере» действительно встречаются.
После «Вертера» разговор снова вернулся к теме театра. Наполеон не одобрял моду на «драмы рока». Очевидно, в этом контексте он произнес ставшую знаменитой фразу: «А что такое рок в наши дни? <…> Рок – это политика»[1375]. Затем Наполеон отвлекся на переговоры с другими людьми, и у Гёте было время, чтобы оглядеться, немного прийти в себя в этом эпицентре власти и «припомнить прошлое»: здесь, в Эрфуртской резиденции, он провел немало веселых часов с Шиллером и курфюрстом Дальбергом. Наконец Наполеон снова обратился к Гёте, расспросив о его частной жизни, а также о герцогском доме и самом герцоге. Возможно, именно это и интересовало Наполеона больше всего. Гёте, впрочем, в своих записках лишь вскользь упоминает об этом вопросе. В завершение он пишет о поразившем его «разнообразии, с коим он выражал свое одобрение»[1376]. Стало быть, Гёте сполна почувствовал признание своего величия со стороны Наполеона, и с этим чувством он и возвратился в Веймар.
Ему еще дважды выпадала возможность побеседовать с Наполеоном – после памятного конгресса тот еще два раза приезжал в Веймарское герцогство. Однако, по свидетельствам очевидцев, на этот раз Наполеон говорил больше с Виландом, чем с Гёте. И тому, и другому 14 октября 1808 года был пожалован орден Почетного легиона.
В начале декабря Гёте писал Котте: «Я охотно признаю, что в моей жизни не могло произойти ничего более возвышенного и отрадного, чем те минуты, когда я предстал перед французским императором. Не вдаваясь в подробности нашей беседы, скажу лишь, что еще никогда вышестоящее лицо не принимало меня таким образом, обращаясь ко мне с особым доверием, если позволительно использовать это выражение, как на равных, и ясно давая понять, что моя персона не ничтожна на фоне его личности, <…> так что в эти странные времена у меня, по крайней мере, теперь есть мое личное утешение в том, что где бы я его ни встретил, он всегда будет для меня добрым и милостивым господином»[1377].
Издателю Котте, который, разумеется, хочет услышать, как продвигается литературная работа, Гёте в связи с этим сообщает: «К сожалению, нетрудно предположить, что всякая литературная работа, равно как и прочие дела, были прерваны на время этих событий. Я пытаюсь вновь взяться то за одно, то за другое, но пока толком ничего не выходит»[1378].
Глава двадцать седьмая
«Пандора» или двуликий Гёте: неугомонный Прометей и мечтательный Эпиметей. Завершение «Учения о цвете». О деяниях и претерпеваниях света. Возражения Ньютону. Похвала наглядности. Природа как чувство жизни и объект исследования. Встреча с Шопенгауэром. Ученик, который сам не прочь поучить
Произведением, дописывать которое Гёте уже не стал после встречи с Наполеоном, была «Пандора». Работать над этой драмой Гёте начал в ноябре 1807 года и продолжал вплоть до июня 1808 года, т. е. уже в Карслбаде, но так и не довел ее до конца. Сам он называл «Пандору» «весьма запутанной вещицей»[1379], но тем не менее отдал в печать в незаконченном виде. Он рекомендовал слушать эту драму в исполнении чтеца, ибо только так, по его мнению, можно было добиться некоторого эффекта. Написать пьесу, в
